Конвеер
Шрифт:
И Андрей послушно поплёлся вместе с друзьями на Караванную улицу, где находился Спорт-Бар. Остаток вечера был посвящен просмотру футбольного матча и обсуждению завтрашней игры с чеченским Тереком.
Эта ночь проходила как никогда тревожно. Не в силах заснуть, Андрей полнялся с постели, прошёл в кабинет, окно которого выходило на Неву, открыл его. Глаза пронизывали зыбкую даль, биение сердца сливалось с яростью ветра, судорожно извивались раскаленные мысли: «Где взять деньги? Как закрыть недостачу?» Пышный, пообещавший Давиденко вернуть товар, пропал из эфира – на работе его нет, мобильный отключен; и вопрос с товаром не решён. Это добавляло нервозности, несмотря на заверения Давиденко, что всё договорено, нужно только подождать. Андрей уже
Пережив все страхи, Андрей стал думать, чем будет заниматься в среду, коли не помрёт во вторник.
Глава 71
Штрум сидел, задумавшись, на скамье в Александровском парке. Он поджидал Марианну. Солнце, склоняясь к горизонту, пронизывало огненными стрелами густую листву деревьев.
«Да, – размышлял Штрум, – до победы далеко, и нам придется дорого за неё заплатить».
Ему мерещились тени убиенных чеченов: он видел их в кровавой пыли в особняке на Марата, где они сложили головы. И он гордо улыбнулся, подумав, что без организованных им суровых мер Петербург давно бы превратился в разноцветный восточный базар. Теперь же благодаря ажиотажу в СМИ приток чурок в северную столицу заметно снизился.
«О спасительный террор, святой террор! – мысленно восклицал он. – Именно таким должно быть прямое действие во славу расы и нации! В прошлом году милиционеры тревожно писали на своих сайтах о неконтролируемом наплыве мигрантов и об увеличении совершаемых ими правонарушений; о том, что Петербург оказался в лапах черномазых шайтанов. А сейчас Управление «Э» победно докладывает о полном разгроме этнической преступности в Петербурге. Много сделано: ручейки нечистой крови превратились в реки… но теперь реки должны превратиться в водопады, моря, океаны! Работы непочатый край».
И всё-таки он был мрачен. Глубокая морщина прорезала ему лоб; горькая складка залегла у рта. Он думал: «Отечественная экономика базируется на вывозе энергоресурсов, энергоемкого сырья и полуфабрикатов. Стоит только перерезать эту питательную жилу, и рухнет всё, абсолютно всё! Какое благодушное успокоение царит в массах и верхах относительно того, что нефть будет только дорожать, и потому нам не следует опасаться обвала экономики. Но колебания мировых цен на энергоносители носят циклический характер с шагом примерно 12–14 лет. Поэтому падение цен следует ожидать. Кроме того, запасы углеводородов имеют свой предел. Экономический крах неизбежен, что ставит страну перед альтернативой: либо революция и экономические реформы, направленные на воссоздание собственной перерабатывающей и лёгкой промышленности, что снимает зависимость страны от конъюнктуры мировых сырьевых рынков и позволяет сохранить суверенитет; либо окончательная капитуляция перед Западом в лице транснациональных корпораций, что повлечёт превращение Российской Федерации в периферийную резервацию, совокупность зон влияния крупнейших ТНК. В последнем случае неизбежен окончательный раздел страны. Свершится сладкая мечта клинического пидараса академика Сахарова – на месте бывшего СССР возникнет 50 нищих, но «свободных» территориальных образований. Кто-то брызгает лицом с трибун, мол, народ этого не допустит. Нет у нас народа, есть быдло, которое ничего не волнует, кроме собственной миски. Что это быдло делало, когда СССР разорвали на 15 «независимых» бантустанов? Быдло ликовало, предвкушая магазины с двадцатью сортами колбасы. На окраинах империи национально озабоченное быдло радовалось освобождению от «русской оккупации». Так что через полгодика анархии, голода и эпидемий, последующих за экономическим коллапсом, то же быдло станет рукоплескать любым оккупационным войскам, ежели их присутствие будет сулить им восстановление подачи электроэнергии в дома хотя бы на три
Штрум посмотрел вокруг себя. Дети играли в мяч. Женщины, сидя под деревьями на скамейках, переговариваясь между собой, наблюдали за своими чадами. Тусовалась фриковатого вида молодёжь. Подростки на странных велосипедах с низко опущенным сиденьем выделывали головокружительные трюки. И Штрум чувствовал себя среди них одиноким: он не был ни их соотечественником, ни их современником. Что же такое произошло? Каким образом на смену энтузиазму прекрасных лет явились безразличие, усталость, а быть может, и отвращение? Эти люди вокруг, они явно не желают слышать об этнических зачистках, о революции. И ради этих людей, которые никогда о нём не узнают, а тем более не оценят его подвигов, он рискует своей жизнью! Его труд, труд его товарищей, до обидного незаметен. Но огромен этот труд, – нужно и ум и душу тратить щедро, без остатка.
Странно, но усталость пришла к нему вместе с осознанием того, что мало приносить безвестные жертвы – нелегальных иммигрантов, цыган, гастарбайтеров и торговцев шаурмой. Необходимо поразить всесильных злодеев, продающих Россию оптом и в розницу – абрамовичей, вексельбергов и прочих дерипасок. Особенно вдумчивого «особого обращения» требует гнусная интеллигенция, говно нации и мусор человечества – бесплатная для внешних врагов пятая колонна идейных идиотов; мерзкие грязные крысы, которых не смог депортировать Ленин и даже сам Сталин не смог уничтожить. Но сможет ли небольшая боевая группа перерасти в массовое движение, чтобы изменить ситуацию в стране?! И повырезать всю вышеназванную пидарасню!?
Штрум размышлял над этим, когда бледная, небрежно одетая, подбежала к нему Марианна:
– Что ты тут делаешь? Почему ты не пришёл домой? Зачем ты позвал меня сюда?
Она затравленно оглянулась. Так же как и ему, ей не нравился центр, здесь она чувствовала себя неуютно.
– Чтобы проститься… хотя бы на время…
Она пролепетала, что он сумасшеший, что она ничего не понимает…
Он остановил её еле заметным движением руки:
– Марианна… я больше не могу… не могу принимать твою любовь.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Помолчав, предложила отойти: здесь бегают и шумят дети, подростки прыгают на своих велосипедах. Они двинулись в сторону Площади Декабристов. Он заговорил совершенно спокойно:
– Со мной слишком опасно. На меня объявили охоту. Ты можешь угодить в замес. Хотя бы на время, малышка, хотя бы на время… мы должны расстаться.
– Сколько продлится это «время»?
– Не знаю, может вечно.
– Ты спятил!
– Я не могу рисковать тобой. Ну, посмотри на меня: зачем я тебе? Ты приличная девушка, а я… я уголовник, социопат. Как меня вообще можно любить?
Ей стало ясно: если сердце молчит, то уста обретают жестокость. Он её разлюбил. Но она отказывалась в это верить. Она ещё раз назвала его сумасшедшим, стала уверять, что любит и будет любить всегда. Она говорила пылко, искренне. Однако при виде Исаакиевского собора сомнения закрались в её душу. Пришло осознание правоты его слов. Она спорила против очевидности.
– Моя квартира остаётся тебе – ты в ней прописана. В сейфе, который в чулане, есть деньги, вот ключ, – Штрум вытащил из кармана брюк связку ключей, снял оттуда маленький блестящий ключик и передал Марианне.
– Ты поедешь со мной и покажешь, как им пользоваться, – упрямо сказала она.
– Нет, детка, не проси. Если я поеду… то не смогу уйти. У меня завтра серьёзная акция…
– Где?
Штрум кивнул в сторону громады Исаакиевского собора:
– Здесь, на площади.
Глаза Марианны наполнились ужасом:
– Здесь?!
Штрум насильно впихнул ключ от сейфа в карман её джинсов. В эту минуту ребёнок лет восьми-девяти, кативший обруч, с разбегу уткнулся в колени Штруму.