Копчёная селёдка без горчицы
Шрифт:
Из необходимости я стала довольно опытным лабораторным поваром. Однажды, совсем недавно, когда отец приговорил меня к домашнему аресту в моей комнате, я даже умудрилась приготовить себе «Пятнистый Дик», [27] сварив на пару почечное сало из кладовой в колбе Эрленмейера с широким горлышком. И поскольку вода кипит при 212 градусах по Фаренгейту, в то время как нейлон не плавится, пока его не нагреешь до 417 [28] градусов, я подтвердила свою теорию, что из драгоценного чулка Фели получится отличная
27
«Пятнистый Дик» (Spotted Dick) — английский десерт, пудинг с сухофруктами, традиционно готовившийся на основе почечного жира. Варится на пару.
28
Как, должно быть, догадался проницательный читатель, 212 градусов Фаренгейта — это 100 градусов Цельсия. А 417 — это 213.
Если и есть что-то более вкусное, чем сосиска, поджаренная на открытой бунзеновской горелке, я не могу себе представить, что это. Разве что чувство свободы, возникающее, когда ешь ее прямо руками, капая жиром куда попало. Порслин и я набросились на еду, как каннибалы после длительной миссионерской голодовки, и вскоре не осталось ничего, кроме крошек.
Когда в стеклянной мензурке закипела вода на две чашки чая, я взяла с полки, где он хранился в алфавитном порядке, между мышьяком и цианидом, аптечную банку с этикеткой «Камелия китайская».
— Не беспокойся, — сказала я. — Это просто чай. [29]
Теперь между нами повисло молчание, какое бывает, когда два человека начинают узнавать друг друга: еще не теплое и дружелюбное, но уже не холодное и настороженное.
— Интересно, как дела у твоей бабушки, — наконец сказала я. — То есть у Фенеллы.
— Полагаю, неплохо. Она твердая старушка.
— Крепкая, ты имеешь в виду.
— Я имею в виду твердая.
Она намеренно выпустила стеклянную колбу, с которой игралась, и наблюдала, как она разлетелась на осколки на полу.
29
Камелия китайская (Camellia sinensis) — как ни странно, действительно научное название чайного куста.
— Но ее не сломают, — добавила она.
Мне страшно хотелось высказать свою точку зрения, но я придержала язык. Порслин не видела свою бабушку в таком виде, как я, распростершуюся в луже собственной крови.
— Жизнь может убить тебя, только если ты позволишь. Так она, бывало, говорила.
— Должно быть, ты ужасно ее любила, — сказала я, осознав еще в момент произнесения этих слов, что говорю так, будто Фенелла уже умерла.
— Да, временами очень, — задумчиво отозвалась Порслин, — а временами вовсе нет.
Должно быть, она заметила мое изумление.
— Любовь — это не широкая река, которая течет и течет себе вечно, и если ты в это веришь, ты дура бестолковая. Ее может запрудить плотина, и тогда ничего не останется, кроме тонкой струйки…
— Или она совсем иссякнет, — добавила я.
Она не ответила.
Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного.
Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого-то — ближайшего родственника — просят опознать тело.
Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется.
Я знаю, как это происходит: видела в кино.
И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден-Фенвике.
Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой.
Я так погрузилась в размышления, что не услышала, как заговорила Порслин.
— …но никогда летом, — говорила она. — Летом она все это бросала и отправлялась странствовать с Джонни Фаа без единого пенни в кармане. Как парочка детей — вот какими они были. Джонни работал лудильщиком, когда был помоложе, но бросил это занятие и никогда не объяснял почему. Тем не менее он довольно легко заводил друзей и говорил почти на всех языках на свете. Они жили на то, что Фенелле удавалось заработать, предсказывая судьбу глупцам.
— Я была одним из этих глупцов, — заметила я.
— Да, — сказала она. Она не собиралась разделять мои чувства.
— Ты путешествовала с ними? — спросила я.
— Один или два раза, когда была маленькой. Луните не особенно нравилось, когда я проводила с ними время.
— Луните?
— Моей матери. Она их единственный ребенок. Цыгане любят большие семьи, видишь ли, но у них была только она. Их сердца разбились, когда она сбежала с горджи — с англичанином из Ганбридж-Уэллса.
— Твоим отцом?
Порслин печально кивнула.
— Она часто говорила мне, что мой отец был принцем, ездил на белоснежном коне быстрее ветра. Носил жилет из золотых нитей и рубашку из тончайшего шелка. Умел говорить с птицами на их языке и становиться невидимым по собственному желанию. Кое-что из этого правда, он был особенно хорош по части невидимости.
Пока Порслин говорила, в моем мозгу пронеслась мысль, столь же неожиданная и непрошенная, как падающая звезда в ночном небе: поменялась бы я с ней отцами?
Я отмахнулась от нее.
— Расскажи мне о своей матери, — попросила я, может быть, чуть-чуть слишком жадно.
— Нечего рассказывать. Она была сама по себе. Не могла вернуться домой, если это можно так назвать, потому что Фенелла и Джонни — в основном Фенелла — не приняли бы ее. Ей надо было заботиться обо мне, и у нее не было ни единого друга в целом мире.
— Как ужасно, — сказала я. — Как же она справлялась?
— Делая единственное, что умела. У нее был талант к картам, так что она предсказывала будущее. Иногда, когда дела шли плохо, она ненадолго отсылала меня к Фенелле и Джонни. Они хорошо обо мне заботились, но, когда я бывала с ними, никогда не спрашивали о Луните.