Копчёная селёдка без горчицы
Шрифт:
Я сразу же поняла, что отец решил сделать событием присутствие Порслин в доме, возможно, предположила я, потому что чувствовал раскаяние от того, как обращался с ее бабушкой и дедушкой. Он до сих пор не знал, конечно же, о трагической смерти Джонни Фаа.
Я стояла внизу лестницы, немного в стороне от остальных, вбирая, возможно в первый раз, печальное великолепие родовой усадьбы де Люсов.
Были времена, когда Букшоу звенел смехом, или, во всяком случае, так мне рассказывали, но, откровенно говоря, я не могла это представить. Дом, казалось, застыл в
Даффи и Фели стояли в раздражающе изящных позах по обе стороны отца, обе отшлифованные до внушающего омерзение совершенства, будто хорошо воспитанные, но довольно вялые дочери местного сквайра в мелодраме. Ну погодите, сейчас вы увидите Порслин!
Доггер топтался на месте, почти невидимый на фоне темных панелей, если не считать бледное лицо и седые волосы — будто бестелесная голова парит во мраке.
Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись.
Он нервничает!
Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны.
Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где-то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы.
У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру.
Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» — эта фотография, наделала много шума, который помнили до сих пор.
Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно-белой фотографии на столе Харриет.
Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах.
Харриет — все эти вещи принадлежали Харриет!
Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение.
Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным.
Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно
Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда-либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее.
Ни одна королева — даже сама царица Клеопатра — никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью.
Когда она порхнула мимо меня, спустившись с лестницы, она наклонилась к моей шее, чуть не коснувшись губами моего уха.
— Как я выгляжу? — прошептала она.
Ей не хватало только розы в зубах, но я вряд ли осмелилась бы это сказать.
Отец сделал шаг вперед и предложил ей руку.
— Миндальное печенье! — воскликнула Порслин. — Обожаю его!
Миссис Мюллет просияла.
— Я дам вам рецепт, дорогуша, — сказала она. — Это сгущенное молоко дает дополнительный привкус.
Я чуть не подавилась, но несколько ловких взмахов салфетки обеспечили аккуратное прикрытие.
Даффи и Фели, надо отдать им должное, если не считать их первоначального изумления, и глазом не моргнули на одолженный наряд Порслин, хотя они не могли отвести от нее глаз.
За столом они задавали любопытные вопросы — в основном насчет ее жизни в Лондоне во время войны. В целом и вопреки всему мои сестрицы были очаровательны до невероятия.
И отец… дорогой отец. Хотя внезапное явление Порслин в наряде Харриет наверняка глубоко его поразило, он как-то умудрился сохранить совершенное самообладание. На самом деле эти несколько часов прошли так, будто Харриет вернулась к нему из мертвых.
Он улыбался, он внимательно слушал и один раз даже рассказал довольно забавную историю о пожилой леди и пасечнике.
Как будто на несколько часов Порслин заколдовала нас всех.
Был только один неловкий момент, ближе к концу вечера.
Фели только что доиграла милое переложение для фортепиано «Цыганских песен» Антонина Дворжака, опус 55-й, «Песни, которым меня научил прадедушка», — одну из своих любимых вещей.
— Что ж, — произнесла она, вставая из-за рояля и обращаясь к Порслин: — Что вы думаете? Я всегда хотела услышать мнение настоящей цыганки.
Молчание в этот миг можно было резать ножом.
— Офелия… — сказал отец.
Я задержала дыхание, испугавшись, что Порслин может обидеться, но мне не стоило беспокоиться.
— Местами превосходно, — заметила она, одаряя Фели ослепительной улыбкой. — Разумеется, я цыганка только наполовину, поэтому наслаждалась только наполовину.
— Я думала, она выскочит из-за рояля и выцарапает мне глаза!
Мы вернулись в мою спальню после того, что для нас обеих было суровым испытанием.
— Фели бы так не поступила, — заметила я. — Во всяком случае не в присутствии отца.