Копье Крома
Шрифт:
Однако, кроме эпизода со снежным барсом да его собственными нелепыми попытками убить варвара, битва с псами была первой бойней, учиненной Конаном у него на глазах.
– А, южанин! – весело воскликнул Конан, волоча за ноги двух мертвых собак. – Помоги лучше, чем стоять столбом. – Зачем они тебе? – спросил Эйольв, завороженно глядя на кровавые дорожки, пятнающие снежную белизну.
– Я их сожру! – бодро заявил Конан.
– Какая мерзость! – воскликнул паж и схватился за горло. Дурнота вновь подкатила к самому горлу, а проклятый варвар вновь захохотал.
Ему даже
– Вот схватит тебя за брюхо голодная Хель, а собачатины уже не будет, и придется тебе искать дохлых ваниров, чтобы подкрепиться. А я, и мой народ – не людоеды, что бы вы о нас в своей Аквилонии ни говорили. Мне и собак вполне достаточно.
Эйольв так и не понял, всерьез это говорил Конан или нет. Он как-то отрешенно наблюдал, как варвар втаскивает в центр поселка свои жертвы, аккуратно снимает с них шипастые ошейники, вбивает в снег оглобли, подвешивает туши и свежует их. Конан же не обращал внимания на пажа совершенно – он весь ушел в свою работу.
– Эй, южанин, подбрось-ка дров в костер – не ровен час, ванирская дружина нас пропустит. Сам погреешься, да и спасители твои здесь будут побыстрее, а то они, видать, заблудились где-то, – прокричал он какое-то время спустя.
Эйольв последовал его совету и уселся у огня, со словами:
– Жду не дождусь, когда они появятся здесь и подвесят тебя рядом с этими тушами.
Конан никак не отреагировал на эти слова аквилонца, продолжая расхаживать по поселку, лазить по крышам, спускаться в какие-то ямы. Паж уже разобрался, что киммериец готовит из всего того хлама, что он набрал в поселке, какие-то ловушки. Наконец все уже было готово, и довольный Конан подсел к костру, разглядывая своего пленника.
– Теперь будем ждать, – сказал он и вытянулся прямо на снегу. Потом привстал на локте и сказал, весело щурясь: – Бежать тебе нет смысла, за тобой и так придут, а бросаться на меня больше не стоит. Я готовлюсь к битве и могу зашибить ненароком. Просто сиди и молчи. И по селению не ходи, попадешься в калкан, оторвет твою никчемную голову.
– А как ты готовишься к битве?
– Коплю злобу, – отрубил Конан, хищно ухмыльнулся прямо в лицо аквилонцу, снова захохотал, а потом мгновенно затих, словно бы уснул.
«Интересно, а что он со мной будет делать, когда сюда придут?» – подумал Эйольв, поеживаясь. Ответа на сей вопрос он не знал, а потому принялся разглядывать облака, стараясь не смотреть на зловещие собачьи туши, под которые натекло крови и которые раскачивались, усугубляя ощущение запустения вокруг.
Психология этого варвара оставалась для Эйольва совершеннейшей загадкой. А он-то себя считал знатоком человеческих характеров…
С детства выросший среди воинов, прошедший нелегкое обучение в пажеской роте гвардейского панцирного полка, он никак не мог уразуметь этого дикарского типа.
На его месте, думалось Эйольву, любой воин бы готовился к битве, именно готовился бы – чистил, скажем, оружие… хотя, конечно, какое уж тут оружие… ну тогда хотя бы разминал тело, чтобы в схватке не порвать мышцы, не растянуть связок, не вывихнуть
Паж с завистью посмотрел на могучее тело варвара. «Как же, порвешь эти мышцы. Он выглядит как детеныш великана из сказки. И ведет себя, кстати, тоже как детеныш великана».
Конан же безмятежно спал. По его лицу отнюдь нельзя было сказать, что он «копит злобу». На лице спящего киммерийца сияла буквально детская улыбка. С уголка рта на щеку даже вытекла ниточка слюны, тут же замороженная холодным воздухом, и теперь сверкающая, как карнавальная блестка на платье у столичной кокетки.
Вот только множество синяков, царапин и шрамов портили все впечатление безмятежности, волнами исходившее от спящего Конана. И зловещая стальная полоса, правда, очищенная уже от песьей крови, напоминала Эйольву о том, что перед ним лежит человек, готовящийся драться и, может быть, умереть.
«Ну не перебьет же он целый отряд наемников!» – в отчаянии думал Эйольв.
«А может – он безумен? Говорят, в этих пустошах в людей вселяются злые демоны убийства и разрушения, заставляющие самых робких бросаться на вдесятеро сильнейших врагов». Однако паж и сам знал, что его похититель мало походит на сумасшедшего.
Больше всего он похож был на старого лесничего герцога Орантиса, который присматривал за Эйольвом в детстве, в те минуты, когда старик, расставив силки на куропаток, спокойно приваливался к древесному стволу и безмятежно играл на флейте, пока юный дворянин возился как на иголках, ожидая первой жертвы.
«Точно, у лесничего было такое же спокойно-радостное выражение лица, хотя они совсем не похожи, этот дикарь и утонченный аквилонский слуга, вышколенный и обученный множеству наук и ремесел в столичных солидных школах для прислуги».
«А ведь он действительно не собирается сражаться с ванирами, он собирается на них охотиться, как на куропаток, – подумал Эйольв, – так же, как Атли в Венариуме не собирался сражаться с бароном, а просто дал тому напасть, и вывел его из строя».
Если бы в эти минуты Конан не спал, витая мыслью где-то во владениях своего бога, и он владел бы искусством красочной речи, то вполне мог состояться меж ними разговор. Разговор двух юношей, варвара и сына утонченной хайборийской культуры, о войне. И об охоте. Варвар мог бы сказать:
«Война для меня – это не дуэль или хитрые боевые приемы, созданные для трусов, лентяев и слабосильных южан. Война – это охота. Охота на человека. Охота на его слабости, его страхи, его глупость. С одним противником еще можно сражаться, с двумя – сложно, с большим коли-чеством попросту невозможно. Но если Кром приказывает, их можно убивать. Быстро и безжалостно, как охотник убивает дичь. Так во все века поступали мои предки.
Много в мире было жутких страшилищ, гораздо сильнее человека, с когтями, клыками, ростом до небес, летающих, ползающих, прыгающих. Изрыгающих огонь и убивающих взглядом. Однако хозяином земли стал человек, ибо он не пытался равняться с ними силой, он просто охотился на них, со всей невозможной для тупого монстра хитростью и со всей страстью сердца, недоступной лишенному души призраку.