Копенгага

Иванов Андрей Вячеславович

— Я все понимаю, — сказал Иоаким. — Я слышал это тысячу раз. Никто никогда не подходил к нам после нашего концерта. Да, к нам подходили, чтобы выразить свое брезгливое «это было неплохо», «вы дали жару, ребята», «вы в хорошей форме, мальчики»… Все только похлопывают по плечу, смеются и идут дальше. Мы никому не нужны. Мы упустили волну. Все сто раз слышали наши номера, и никому это больше не нужно…

— Так пусть услышат в сто первый! — заорал истерично Фредди. — И пусть это прозвучит так же хорошо, как десять лет назад, понял?

Мне хотелось верить, что это было лучше, чем в прошлый раз. Возможно, это было так же хорошо, как десять лет

назад. С другим солистом, который покончил с собой.

Коротконогий толстяк начал буйно, очень буйно начал плевать звуки в микрофон; Джош дал неистовую дробь; взвизгнула ошпаренная гитара Иоакима, он дернул ее, дрыгнув ногой, мотнул гитару в сторону, боднул грифом воздух, гитара еще раз взвизгнула на полуприседе, и все это покатило, это покатило так, что мне показалось, будто шатер тронулся, и мы все куда-то поехали…

Толпа в зале заорала, хлынула, кто-то упал со скамейки кому-то на голову, началась суматоха. Марокканец зарычал и принялся зло импровизировать, кидая в толпу коктейли отборнейшей французской брани. Это звучало лучше, чем иной контрабас. Я не пожалел, что знаю французский. Наконец-то, и французский пригодился. Это было так красиво, но смысла не было никакого. Он мешал ругательства с какими-то лозунгами, рекламами и тем, что, видимо, встречал на порносайтах. Он просто раздевал словами девушек в зале. Он лизал их груди, кусал соски, срывал зубами трусики, запускал язык в анусы. Он делал самое невероятное в своих пулеметных речитативах.

Вместе с ритмом, который задавал безумный Джош, и соло, совершенно потрясающим соло Иоакима, все это летело быстрее времени.

Я сходил с ума от счастья. Я понимал, что имел в виду Фредди, на ком в принципе держалась и ехала вся эта машина, теперь мне казалось, что я понимал… Ради этого стоило работать, стараться выжимать из себя последние капли таланта. Ради этого стоило выкраивать время, занимать деньги, голодать, нищенствовать. Ради такого можно было пойти на любые жертвы…

Какого-то фанка здесь не было. Я не понимал, о каком фанке они могут говорить. Это были виртуозы, больные, сумасшедшие ребята, которые отдавались музыке. Бесплатно, совершенно бесплатно. Более того, они выложили сколько-то денег, чтобы взять напрокат барабаны, которые давно пропил давно не упражнявшийся Джош. Я смотрел на Джошуа, который только минуту назад не стоял на ногах, его трясло, мутило, он бессвязно бормотал пошлости, и вот он колотит, как остервенелый, его взгляд носится по сторонам, он в прострации, кока овладела им и толкнула навстречу музыке, для него больше не существовало реальности, он жил только одним ритмом.

Фредди был очень спокоен, сосредоточен, как хирург, который вскрывает и штопает, снова вскрывает и опять штопает тело клавесина; время от времени он закатывал от счастья глаза. Девчонки визжали, парни ревели, все были без ума от Иоакима. Они тянули к нему руки, он их провоцировал, приближался к краю арены, приседал на одно колено, склонялся к ним, а потом отступал. Они кричали ему какие-то странные датские слова. Они кричали: «Иоаким, ты — звезда!» Они хватались за голову. Они пялились на его пальцы, они мотали головами, потому что не верили, что музыка, которую они слышат, извлекается движением этих пальцев. Иоаким боролся с гитарой, как Самсон с рыбиной, извергая на толпу струи звуков. Фредди тонкими пальцами щекотал клавиши, с садистской улыбочкой неврастеника и благостью святоши в глазах. Басист Хенрик тянул длинную гусиную шею, отодвигаясь куда-то в сторону, словно намереваясь свалить. Про него говорили, что в детстве он проглотил пятиграммовый кусок гашиша и с тех пор кайфует пожизненно. Я верю: у него всегда что-то странное с глазами,

они блуждают, будто он сновидит наяву.

Переходя из песни в песню, из состояния в состояние, я тек вместе с ними… Ехал вместе с ними, пока эта машина работала, пока все это куда-то двигалось, и мне все равно было — куда, все равно — лишь бы двигалось…

К песне седьмой или восьмой все это стало сдуваться, медленно затухая. Их не отпустили сразу, но Джош уже не мог продолжать, он упал, он превзошел себя и свой профессиональный лимит, поднялся, ушел за шатер, блевать… Ребята играли акустику, марокканец нес пургу, прогоняя все то же в третий раз; влезли на сцену обдолбанные парни без рубашек, втянули девочек за собой, все превратилось в свалку.

Все закончилось тем, что Фредди назвал «борделем».

Иоакима завалили на пол, и уже лежа он все-таки сыграл свою мексиканскую песенку. Почти одновременно с ним Фредди играл свою «Камиллу», марокканец сидел на сцене и бросал комментарии в зал, заводил разговор с какими-то голландскими русалками. Блондин-вокалист и Хенрик стояли в стороне и курили.

Стало скучно.

Вышел…

Ночь была туманной, зябкой, и все вокруг было стянуто какой-то тоской. Тоску изливали редкие в небе звезды, редкие огоньки свечей, что помаргивали на ступе в поле, в фонарях, подвешенных на крючья и гвозди заборов; тоску изливали деревья и кустарники, шурша своей влажной от слез листвой…

Я ощущал себя оглохшим, отупевшим, частично парализованным…

Вот так, оказывается, можно выйти из шатра, и все — музыки нет, праздника, жизни… Такова наверняка и смерть…

Нашел Джоша в кустах, мне хотелось высказать ему мое не знаю что, но он был в бессознательном состоянии; вывалились ребята вместе с толпой. Сказал им, что это было потрясающе, это было…

Фредди буркнул, что это было не так уж и плохо, не так плохо, как могло бы быть… но бывало и лучше, гораздо лучше, — кинул он с укором в сторону Иоакима.

Того окружила и удерживала многорукая толпа, все трогали его, все хотели его, это была его ночь, ночь полная восторженных голосов и искушений. Марокканец уже проделывал на практике то, что только что было его речитативной импровизацией…

Фредди попросил меня, если мне не трудно, помочь ему унести его инструмент. Я, конечно, само собой… о чем речь! Я понес бы его самого, прокатил бы как рикша по всей Европе! Только играй! Играй!

Фредди связал в клубок провода. Потопали. Он нес свой клавесин с каким-то похоронным выражением лица. Как человек, который только что похоронил Моцарта или саму музыку вообще. Я думал, что мы тащим этот гроб, как какой-то диван. Пытался пошутить, сказал, что мы, наверное, сейчас похожи на пингвинов.

Фредди улыбнулся и лаконично отрезал: «Penguins don't carry keyboards». [22]

Поставили инструмент на ножки; но он не раскрыл футляр. Он оставил его стоять так. Это как-то нелепо выглядело… Инструмент в тяжелом футляре стоял на ножках… Это было ненормально… Но он на это не обратил внимания. Он даже не замечал его больше; может быть, даже намеренно… Нервно курил, но сигарету почти не вынимал. Рукава белой и мокрой от пота рубашки были закатаны, он был чем-то похож на хирурга, который только что сделал какую-то сложную операцию, которая завершилась смертью пациента.

22

Penguins don't carry keyboards (англ.) — Пингвины не носят клавишных инструментов.