Копи царя Соломона
Шрифт:
– А, поп пришел! – хохочет мужчина.
– Ребе-хренебе! – орет он.
– Бога нет! – кричит он довольно, и все пьют.
– Ая-яй, – говорит мудрый старичок.
– Тратить баснословные богатства на падших женщин и вино… – говорит он.
Глядит с укоризной. Выживший мальчишка – причем для нас сейчас совершенно не очевидна необходимость того, чтобы выжил именно он, – бросает карты на спину шлюхе, которая стоит на четвереньках, как столик, и лепит ей на лоб купюру в 25 рублей.
– Ради того ли твоя несчастная
– А ты, мля, маму не трожь! – кричит мужчина.
Вскакивает, уронив шлюх, и, так как их много, возникает некоторый переполох. Мужчина рвет на груди тельняшку. Кричит:
– Где был твой гребаный Бог?
– Где был твой Бог тогда? – орет он.
– Да я! – орет он.
Что именно он говорит, неважно. Это обычная пьяная истерика взрослого мужчины, который все бы отдал за то, чтобы кое-что подправить в прошлом, но понимает, что это невозможно – на то он и взрослый, – и поэтому ведет себя как ребенок.
– Соломон… – укоризненно говорит ребе…
Мужчина вышвыривает раввина – причем тот одет, что называется, по гражданке и от раввина в нем одно название – и захлопывает дверь. Снова крики, ругань, звук бьющейся посуды, смех…
Затемнение. Показана квартира ночью. Мужчина встает, перешагивая через тела, выходит во двор. Расстегивается и начинает мочиться на столб, с которого свисает провод. Вспышка, искры, яркий свет.
Белый фон.
На фоне появляется лицо ребе.
Общий план: над умирающим от ожогов Соломоном стоит его двоюродный старший брат – наш старичок-раввин, – у которого почему-то за спиной торчат два белых крыла.
– Где я?.. – слабым голосом задает банальнейший вопрос Соломон.
– На небесах, – дает не менее банальный ответ раввин.
– Я… умер? – спрашивает Соломон.
– Да, – говорит ребе.
– Теперь-то ты видишь, что я праведен? – спрашивает ребе, двигая бровями, как кот в мультике про Джерри и Тома, это он показывает на свои крылья.
– Я… я… – плачет Соломон.
– Мама, мама и сестричка, – говорит он, и мы видим, как проступило в его лице детское.
– Они в раю, – говорит ребе.
– А ты?.. – говорит он.
– Я… я… – говорит Соломон.
– Постой-ка, но разве у нас, евреев, есть рай и ад? – спрашивает он, недоуменно хмурясь…
– Если бы ты ходил на курсы кружка энтузиастов по изучению Торы, который занимается каждую среду и пятницу во Дворце профсоюзов на Нижней Рышкановке под видом общества филателистов, то знал бы, что да, – мягко говорит ребе.
– Жалко, – говорит Соломон.
– Сестричку бы я повидал, – говорит он.
– Не все потеряно, – говорит ребе многозначительно.
– Сделай благое дело, и Иегова примет тебя к чистым, – говорит он.
– Но что я могу сделать, я же
– Сокровища… – говорит ребе.
– Но разве Иегова не знает и так, где они? – говорит умирающий недоуменно.
– Иегова все знает, – говорит ребе.
– Но ведь у Иеговы нет рук… – говорит ребе.
– Мы его руки… – говорит он многозначительно.
Общий план. Палата, умирающий что-то шепчет, ребе, склонившись над братом, чертит схему на листке бумаги. Траурная музыка. Палата больницы, врач пересчитывает деньги, стук, врач открывает палату – та была закрыта на ключ, – ребе выходит, снимает накладные крылья, комкает их, выбрасывает в мусорный бак. Снова музыка. Процессия – очень похожая на колонну евреев, которых вели на расстрел, – входит в ворота кладбища. Комки земли падают на поверхность гроба и живописно разлетаются.
Один из комков кружится на фоне неба, потом пропадает – и мы видим лишь небо. Камера отъезжает, получается, мы смотрели из квартиры, где собрались старичок, его девять учеников и Люся.
– Вот так мой святой брат Соломон, проживший праведником и не прикоснувшийся к женщине и вину ни разу в жизни… – говорит старичок.
– И завещал мне свои богатства на благоугодное дело… – говорит он.
Выкладывает на стол клочок бумаги со схемой. Она белеет на столе, как Грааль, если бы кровь Христова была белой.
– Ребе, а почему вы сами?.. – говорит кто-то.
– Потому что на это путешествие мне нужны деньги, ваши силы и ваше желание приблизиться к Сиону, – говорит ребе.
– Шестнадцать миллионов рублей… – говорит он.
– В ОВИРе возьмут по десять тысяч за одну семью, – говорит он.
– Сколько семей мы избавим от гнета филистимлян? – говорит он, улыбаясь.
Все, улыбаясь, переглядываются и кивают. Собрание становится похоже на общество анонимных алкоголиков или баптистов, которые после часовой проповеди таки выяснили, что Бог, оказывается, есть. Крупно показана люстра. Она дорогая, чешская, вполне возможно, что ребе перенес ее из дома брата. Молчание. Потом жужжание. На стол садится муха, потирает лапки. Все смотрят на нее. Один из собравшихся вдруг резко бьет ладонью по столу. Быстро вытирает руку о штаны.
– Восемнадцать миллионов, – говорит кто-то.
Камера очень медленно – чтобы возникло ощущение пересчета – показывает всех. Девять. Это буквально повисает в воздухе. Восемнадцать миллионов и девять человек. Вдруг громила-шахматист говорит:
– Это если ровным счетом…
– А с Люсей и ребе… – говорит он.
Снова молчание, и крупным планом снова люстра. Она начинает потихоньку раскачиваться, а потом перестает.
В комнату заходит Люся с подносом, на котором стоят чайник и стаканы. Роняет все. Затемнение.