Копья Иерусалима
Шрифт:
— Да, ваше величество, он набрасывает саван на деревья и кусты. Когда выпадает снег, все вокруг бело и чисто, как напрестольный покров.
— Почему «напрестольный»?
— Потому что из-за стоящих тут и там обледенелых кустов он кажется вышитым и украшенным кружевами.
— Мне нравится такая картина.
— Крыши домов — будь они из соломы или из круглой черепицы — той же белизны, а по утрам и вечерам над ними вьется дымок. Черного цвета только кора у дуба да крылья у воронов. Когда спустится ночь, зажигаются свечи. А при лунном свете весь этот иней, вся эта снежная пыль начинают искриться; на улице становится светлей, чем в домах. И всем хорошо при этом.
— Даже несмотря на холод, от которого трескается кожа?
— Тогда все жмутся к камину. В Студеные ночи ярче пылают дрова. Наши камины столь велики, что в них можно
— Из каких мехов?
— А это зависит от возможностей каждого. Из горностая, куницы, соболя или же из лисы. Мехом внутрь, к рубашке.
— Как бы мне хотелось узнать, что это такое! Я видел снег лишь два раза в жизни, да и тот — на вершинах наших гор; на другой день он тает. Для нас зимы — это короткие, но проливные дожди и ветры, дующие из пустынь, чтобы высушить после них землю. А правда ли, что у вас можно ходить по поверхности прудов? Я слыхал об этом от рыцарей из Анжу. Здешние же рыцари подняли их на смех, посчитав все это солдатскими выдумками.
— Лед сковывает воду прудов и озер с такой силой и на такую глубину, что иногда по нему может проехать без риска и всадник на коне. Когда мы были детьми, деревенский кузнец прибивал металлические полозья к сундуку, и мы катались в нем быстрее ветра.
— А в реках и речках вода также затвердевает?
— Нет, государь, за исключением мест вдоль берегов, потому что вода течет, а лед неподвижен, он не любит движения.
— Мне рассказывали, что через графство моих предков течет река, гораздо более широкая и глубокая, чем Иордан. Приходилось ли вам ее видеть?
— Да, это та же самая река, что протекает возле города Нанта, в котором живет наш Бретонский герцог. Она называется Луара, по ней плавают парусные суда.
— А похоже ли графство Анжу на вашу Бретань?
Жанна слегка улыбнулась, но то была не насмешка, а улыбка учтивого достоинства.
— О, мой государь, это единое целое; все это милая земля Франции с ее зимним снегом, весенним цветением, осенней жатвой, осенней пахотой и сбором винограда. Здесь — все больше пшеница, а там — виноград, дальше — пастбища, великолепные леса с поющими птицами, потому что, мой господин, счастье везде дается добрым людям.
— Рассказывайте дальше, я еще никогда не слышал ни музыки, ни пения приятнее ваших речей. Я обретаю в них свой путь к познанию.
— Там есть риги, где в плохую погоду хранят мешки с пшеницей и сено. Это такая радость — держать у себя на ладони горсть блестящих зерен, в которых скрывается жизнь и откуда она выходит в виде хлебного каравая; что на свете древнее и полезнее этого? Так, мой отец, старый господин Анселен, почитал за честь бывать на праздниках жатвы в своих хозяйствах, уважал он и сельского пекаря. «Потому что, — говорил он, — это великое дело — суметь из хорошо замешанного теста выпечь румяную корку и добрый мякиш. В своей пекарне, в окружении помощников, пекарь — суверенный владыка». Я родилась и выросла, мой государь, среди этой простоты, и я горжусь этим. Мне кажется, что там я узнала смысл жизни. Когда по утрам я шла через деревню и вдыхала этот теплый запах свежевыпеченного хлеба, я видела в том некое свое преимущество. Еще одно — вдыхать запах сена, в котором слились все ароматы, испарения весны, потому что тут смешаны все луговые цветы — ромашки и лютики переплелись зелеными стебельками с шалфеем и тмином. И я любовалась нашими домашними кошками, что устраивали в сене норы и отдыхали в нем, подстерегая мышку своим золотистым прищуренным глазом. На гумне в Молеоне хранилось то, что было создано трудом доброго десятка поколений. Осталась лишь пыль, вдыхать которую тревожно и приятно. Надо вам сказать, господин Бодуэн, что мы были в дружбе с нашими людьми, и что с незапамятных времен никто не ведал нищеты. У нас в Молеоне никогда не бывало много денег, зато в изобилии — мяса и овощей, леса и рыбы, дичи — и все от этой несолнечной, но столь плодородной и богатой земли! Когда рождался жеребенок, теленок или дитя, мой отец — воплощенная простота и милая невинность — терял покой и ждал, чтобы его скорее позвали. Он говорил: «Знайте, мои дорогие, что на свете нет незначительных вещей, потому что этот жеребенок, если Богу будет угодно, станет самым благородным
— Продолжай… продолжай, прошу тебя…
Только я один заметил это «ты». Сам он уже не владел собой. Жанна была охвачена воодушевлением, увлечена воспоминаниями, а Рено играл в шахматы с неким Гио, который не слишком внимательно следил за своими пешками.
Раз за разом она становилась все смелее и смелее, забывая начинать свою речь со слова «государь», и сразу переходила к делу. А он, в свою очередь, забывал говорить «сударыня», и звал ее попросту, как и положено в ее возрасте, по имени: Жанна. Рено ничего не смыслил в этих тонкостях и видел лишь особую милость в этой скромной непринужденности, глупейшим образом полагая в том свою собственную заслугу. Я вовсе не собираюсь бросить в него камень; у каждого — свой конек, у него — честолюбие; но повторяю: ему тогда было только семнадцать лет, и всю жизнь он провел в подчинении — весьма относительном, конечно! — которого требовал от него Анселен.
— Скажите мне, Жанна, чему же посвящаете вы эти вечера, когда вам совсем не холодно? — спрашивал король.
— Вас удивляет такое времяпрепровождение?
— Конечно!
— Так вот, когда мы сидели в тепле и свете от горящих поленьев, держа в руках стакан с вином или смакуя медовый пряник, щелкая испеченные в золе каштаны и откусывая кусочками цукаты, частичка нашей души бродила в этой стуже, среди скованных инеем деревьев и по замерзшим прудам, расчерченным полозьями саней. Она отыскивала в дуплах зверушек, высматривала птиц, присевших на ветки, и, в силу противоречивости человеческой природы, она смущалась их несчастием, искренне их жалела и одновременно утешалась теплом под крышей своего дома и кругом хороших друзей.
— Боже мой, теперь мне приоткрылось это счастье — это мне-то, знавшему лишь палящее солнце, жгучие пески, скачки по пустыне и ту единственную свежесть, которую дает оазис… Но чем же вы занимались? Господин Анселен играл с приятелем в шахматы, а молодые люди и дамы в это время танцевали? Или же какой-нибудь трубадур пел вам свои песни?
— Ни мой отец, ни его друзья никогда не были столь знатными господами. Обычно он проводил время в кругу наших людей и соседей; лучшим же его другом был наш сержант Юрпель, который в это время обычно поднимался на башню, чтобы застать врасплох стражника. А тот в такую пору только и ждет, когда его сменят, да греет свои окоченевшие пальцы возле переносной жаровни, которую устанавливают наверху.
— Ну а там, внизу, о чем вы вели разговоры?
— Рассказывали об охоте и пели. Мы не вели светских бесед; каждый говорил о своем, делясь нехитрыми размышлениями, или же пел что-нибудь простенькое. Но мы были счастливы в эти часы. Старые служанки, руки которых не привыкли оставаться без дела, пряли пряжу. И жизнь текла так быстро, что кажется сном, от которого я просыпаюсь только сейчас.
— Иногда жалко просыпаться…
— Мне — никогда. Однажды в нашу дверь постучался какой-то изможденный человек, дрожавший от холода. Я принялась за ним ухаживать, и травяные отвары остудили его горячку, а яичные желтки вернули здоровый цвет лица, однако он продолжал кашлять кровью. Он понял, что дом наш не из тех, где для бедных — лишь пустые речи, и испросил моего отца позволить ему умереть здесь. Он успел немного поучить меня музыке и завещал мне свою лютню, сделанную из прекрасного волокнистого дерева с фигуркой Мелюзины на конце грифа.