Копья Иерусалима
Шрифт:
— Но мне-то уже исполнилось!
— Совсем недавно! Подождите, подумайте. Жизнь длинна.
— Сеньор Анселен, потеряв отца, я давно стал испытывать к вам чувства преданнейшего сына. Будь отец жив, он взял бы на себя эту вылазку, которая мне так мало удалась, не правда ли?
— Без сомнения.
Слова застряли в горле этого петушка в пестром оперенье. Он бы и запел, да забыл глотнуть воздуха. Старый хозяин терпеливо ждал. Нетрудно было догадаться о том, что последует за этим, наконец Ги отважился:
— Господин Анселен, вы приняли решение об отбытии, и все приветствуют его. Всем известно
— Благодарю тебя.
— Но… Подумали ли вы о вашей дочери?
— Что-то не понимаю.
— Вдруг, — я, конечно, молю и буду молить Бога, да хранит Он вас в здравии и благополучии, — но вдруг вы… вы… останетесь в Святой Земле…
— Ты хочешь сказать, что я не вернусь в Молеон?
— Да, сеньор, да! Что же тогда будет с Жанной?
— В Молеоне у нее и кров и дом. Рено великодушно позаботится о ее содержании.
— А если она выйдет замуж?
— Она последует за супругом, как того требует закон.
Чей-то сапог, как петушиная шпора, поскреб по полу.
— Господин Анселен…
— Слушаю, слушаю!
— Как бы вы распорядились на ее счет, наделив ее землей или деньгами, и сообщили ль бы ваше решение, в случае, если я решусь полюбопытствовать?.. Три фермы — Эссарте, Ревейра и Соле прилегают к моему фьефу… Рено не обеднеет, если предположить, что они отойдут к Жанне и это будет ее приданое…
— Эти фермы приносят наибольший доход.
— Мои земли — самые плодородные в нашем графстве.
— Ты хочешь сказать, что, выбирая Жанну, ты оказываешь ей много чести? Но для этой роли есть вдовицы и бесприданницы.
— Мне семнадцать лет, сеньор!
— О да, ты многого хочешь: и денег, и молодости, и красоты… Скажи же мне, Ги, по собственному ли почину ты пришел ко мне? Слыханное ли дело? В семнадцать лет?
— Меня послала моя мать, господин Анселен; это она.
Жанна спустилась по лестнице так тихо, что ее не заметили. На последних ступеньках она прислушалась и вдруг заговорила:
— С вашего позволения, досточтимый отец, я отвечу Ги так, как будто бы я была его матерью. Милый мальчик, Жанна не продается, тебя обманули. Она станет твоей женой, когда ты докажешь, что ты мужчина.
— Жанна, что же я должен сделать?
— Ты должен заслужить меня, а не торговаться! И ты последуешь за мной!
— Куда же ты едешь?
— Я вышью иерусалимский крест на своей пелерине и ты также сделаешь это — таково мое условие.
— Жанна, но я же должен заботиться о наших землях, управлять людьми! Может быть, потом….
— Именно сейчас, Ги де Реклоз, когда кровь наша горяча от безумств молодости. Те мучения, что испытывает теперь мой дорогой отец, отказываясь от привычной жизни, для нас, еще не пустивших в ней цепкие корни, обернутся радостью и счастьем, чудесным приключением.
— Понимаешь ли ты, что говоришь?
— А ты, неужели ты считаешь, что я должна просиживать за прялкой или за ткацким станком, дожидаясь твоего возвращения? Если ты хочешь, мы вместе отправимся на защиту Гроба Господня. Ты будешь защищать его мечом, а я — тою нежностью, что дам тебе.
— Мне кажется, ты безрассудна.
— А мне кажется, что ты слишком рассудителен. Знай же, что мужчина — это тот, кто выбирает труднейшее и идет
— Твои речи застали меня врасплох. Так долго ты со мной еще никогда не говорила.
— Я бы говорила еще и еще. А ты подумай. Ведь речь идет не о вступлении в брак, а о возложении креста, о том, чтобы отправиться в путь за женой, что тебе дороже всех на свете, с которой, дорогой мой, ночи твои стали бы коротки.
— Я подумаю, но до чего же неожиданно твое предложение!
— Лучше уж тебе сразу узнать мой настоящий характер.
— Да, это предпочтительнее, но мне надо все обдумать.
— Но не медли с решением.
— Будет очень трудно убедить мою мать.
— Все-таки попытайся, ведь я не изменю своему слову…
— Так ты решительно намерена следовать за отцом?
— Да, решительно. Прощай, Ги. А может быть — до свидания: все зависит от тебя.
Жанна улыбалась, пока лошадь, стоившая куда больше своего седока, уносила заморыша к темному лесу; конечно, она вела себя так, не желая тревожить отца. Глаза же ее блестели стеклянным блеском, и за иронией я угадывал обиду. Потом, узнав ее лучше, я понял, что любое проявление трусости или эгоизма выводило ее из себя, оскорбляло ее достоинство. Мне еще много придется говорить о ее характере, но сейчас я скажу о том, что мне кажется самым важным: за все время, что мы провели вместе, связанные взаимным уважением и почти что родственными чувствами, она горевала лишь о своем ближнем. Я ни разу не замечал, чтобы она щадила или жалела себя. Она заботилась только о других, все время радея о том, чтобы эти люди были достойны ее представлений о них. Она восхищалась женщинами куда менее красивыми, чем она сама, и никогда не любовалась своей собственной красотой, хотя имела точное о ней представление. Здесь я прервусь, милые братья, дабы не возбуждать ваших подозрений.
Сеньор Анселен был тугодум. Из-за отсутствия привычки быстро соображать, а может быть — из-за лени, он начисто был лишен живости мысли. Наморщив лоб и сложив руки на груди, он с недоумением смотрел на дочь:
— Жанна, объясни-ка мне, что это за фокусы?
— Тут нечего объяснять. Я только жалею, что ничего не сказала тогда, на гумне, когда вы призывали людей. Наши землепашцы откликнулись бы дружнее.
— Выслушай меня, мое дорогое дитя, и не сердись, пожалуйста. Я полностью разделяю твое мнение о Ги де Реклозе. Хотя он и молод, но мать его слишком навязчива, и подобная выходка окончательно уронила его в моих глазах. Будь он во сто крат лучше, я и то не стал бы принуждать тебя выйти за него, а предоставил бы полную свободу действий.