Корабль дураков
Шрифт:
Поговорите с каким–нибудь социал–либералом, либерал–демократом или социал–клизматиком — название значения не имеет, — он сам не знает, что это означает, но он очень активно создает такой клан и продумывает, как лучше пробраться к власти. Как это похоже на офицеров, которые сбрасывают погоны и идут служить рядовыми за длинный доллар, изображая из себя патриотов, исполняющих свой долг перед родиной. Они не столь глупы, чтобы идти на помощь малым и слабым, добивающимся свободы, поскольку у них нет денег, чтобы заплатить. Такая извращенная милитаризация государства осуществляется
Американский гангстеризм, империя доллара, насилие, кулы сверхчеловека (супермена) не спасет от духовной пустоты. (такими «идеями» возникали, росли и распадались все империи, стирая с лица земли только малое. Такому исчезновению может оказать сопротивление только творческое начало в человеке, его желание остаться великим и по своим творческим возможностям уподобиться Богу. Природа не терпит бесцельного накопления. Ей необходимо равновесие. Неумеренный избыток в одной части общества обязательно приводит к взрыву ограбленной.
Духовность — это не какая–то придуманная церковью загробная жизнь. Духовность — это нынешний день, это возможность человека трудиться, созидать, совершенствоваться и совершенствовать все вокруг себя. Это гармония с окружающим миром. Как идеология капитализм обречен, а так называемая циничная западная демократия, с ее доведенным до совершенства культом секса, есть не что иное, как капельница для продления агонии деградирующего человечества. Законы больших чисел не сделали человека более совершенным. В истории все шло наоборот: совершенствуя себя, человек совершенствовал общество.
Подобные мысли владели мной еще после того, как я написал свой первый рассказ. Политика вторглась в мою жизнь силком, каждый раз давая повод проверить справедливость своих убеждений. Я старался от нее избавиться, но, изгнанная в дверь, она часто возвращалась в мою жизнь через окно. Поэтому во время работы в Сейме я не связывал политику с моралью, считал ее чем–то близким к духовной нищете, которую следует лечить общечеловеческими ценностями, а не политическими лозунгами.
Часто, поднявшись на трибуну, я агитировал своих и чужих:
— Уважаемые, какая разница, кто представляет законопроект?
Гораздо важнее знать, нужен ли такой закон обществу, облегчит ли он людям жизнь или, напротив, сделает ее труднее. Если вам не по душе я или мой коллега, будьте справедливыми вы и сами представляйте проект Сейму.
Иногда нам удавалось чего–то добиться, мы начинали думать все вместе, в деловом настрое, но являлся какой–нибудь Ландсбергис или хищная Юкнявичс не, раздавал какие–то записочки, и снова начинался такой балаган, что тошно было слушать. Страсти раскалялись, глаза стекленели, а когда начинали расходиться, ни о чем не договорившись, никто уже не понимал, кому это было нужно и в какой политической баталии он участвовал. Поэтому к заседаниям Сейма я стал относиться как к какой–то беде. Я уверился в одном: на следующий срок меня сюда никакими калачами не заманишь. Такое решение принесло мне большое облегчение и предоставило какое–то время на творческую работу. Я перестал зависеть от какого–либо клана, стал
Когда правые, защищая «левого» ставленника ДПТЛ Линкявичюса, стали собирать подписи под представлением о моей интерпелляции, у этой новой политической коалиции ничего не вышло. Никто из председателей комитетов под ним не подписался. Но меня пригласил немного «припалецкuсанный», несколько «прикаросасованный» и основательно «подкuркuласованный» изобретатель той новой политики — Бразаускас. Он в очередной раз подтвердил идентичность желаний и поползновений своих и Ландсбергиса.
Как нарочно, в тот день я получил сборник своих рассказов, изданный на японском языке, очень этому радовался и вовсе не думал, что могу смешать президенту все карты почти сложившегося пасьянса. Он долго шарил взглядом по столу, листал книгу, снова искал то, чего не терял, но «обстоятельства и высокие обязанности» вынуждали его говорить то, чего он пока еще не продумал:
— Ты талантливый, способный, тебя ценят за рубежом… Особенно немцы… Но тебе надо подать в отставку…
— Почему? — Мне стало его жалко, как человека, занимающегося самоистязанием.
— Ты чересчур произвольно интерпретируешь проблемы обороны. — Основные направления по этим проблемам мы обсуждали вместе. — Но ты не вписываешься в наши рамки…
— Что это означает в политическом смысле? Меня выбирали люди, члены комитета… Вы же беспартийный… Значит, появились какието новые, нам еще не известные рамки Президентуры?
— И да, и нет, но ты подавай в отставку.
Словом, ты очень хорош, но для нас будешь еще лучше, если отвалишь в сторону. Это шедевр мышления Бразаускаса, который требовал одного и того же от Шлежявичюса, Вайтекунаса, Григаравичюса и от меня.
— Я подумаю, хотя Ваша просьба не имеет для меня никакого значения. Я воспринимаю ее как дружеский совет.
Приглашенные им в свидетели Киркилас, от которого он никак не может избавиться, и его поверенный по партийным делам Березовас молчали, как коровы во время дойки. Не дождавшись их мнения, я поднялся и ушел. Березовас вышел следом в приемную и подбодрил: — Ты правильно ответил.
— Чье это мнение?
— Я не знаю, но Линкявичюс становится невыносимым.
— Еще проще, он всех нас сношает, но ему это позволяет Бразаускас.
Киркилас сориентировался только на следующий день и стал прикладывать свои обезболивающие примочки:
— Потерпи, пока все пройдет.
— А если я не хочу больше терпеть?
Он глядел на меня, моргал и не мог понять, как это не потерпеть ради карьеры. Сквозь дым, идущий из его трубки, на его личике можно было прочитать: «Витаутас, ведь небо принадлежит страждущим»! Ну настоящий политический мученик, социал–мазохист. Даже сорвавшись с цепи, не захочешь такому дать оплеуху.
Линкявичюс торжествовал.