Корабль идет дальше
Шрифт:
— У, проклятый большевик! Мы вам покажем! — шипит человек и хочет ударить Кунзина вторично, но конвоир лениво отгоняет его. Молчаливо стоят немцы на тротуаре. Они не выказывают ни порицания, ни одобрения. Что они думают?
Скоро мы выходим на широкую асфальтовую дорогу, обсаженную дикими яблонями. Город кончился. Значит, в городе нас не оставят. Куда же тогда? Мы проходим еще с километр, поворачиваем налево и начинаем подниматься в гору. Подъем крутой. Идти становится все труднее и труднее. Подвода с вещами еле тянется.
— Идти медленнее! Не торопиться! — кричит старший охранник.
Через полчаса мы уже изнемогаем. Не хватает
— Остановка! Пять минут! — приказывает офицер.
Мы валимся прямо на траву. Ах, как она пахнет! В мыслях какие-то обрывки воспоминаний… Луга, деревня Мерево, где я жил летом с семьей… Там так же пахла трава, был такой же удивительный разноцветный лес…
— Ауфштейн! Марш!
Опять начинается подъем. Он все круче и круче. Солнце скрывается. Небо заволакивает тучами. Лес густеет, тропинка, по которой мы идем, совсем узкая. И вдруг перед глазами — высокая стена. Еще несколько шагов — и мы видим старинный, мрачный, серый замок. Он молчаливо и зловеще глядит на нас узкими щелочками средневековых бойниц.
— Стоп! Ждать! — говорит офицер и исчезает. Мы разглядываем замок.
— Тюрьма, самая настоящая тюрьма, — делает заключение матрос Шалякин. — Тут небо в овчинку покажется…
Высокие, двадцатиметровые толстые стены, вокруг глубокий широкий ров, по углам смотровые башни. К огромным деревянным, окованным железом воротам ведет перекинутый через ров мост. Когда-то он был подъемным, теперь его переделали на обычный.
Распахиваются ворота. Выходит новый, незнакомый нам офицер, сухой как палка, очень старый, в чине полковника. Он оглядывает нас, презрительно оттопыривает губы и скрипучим голосом приказывает:
— Форвертс! Вперед!
Колонной мы входим в замок. Со скрипом закрываются за нами ворота. Этот скрип режет по сердцу и звучит похоронным звоном. Выйдем ли когда-нибудь отсюда? За стенами большое четырехэтажное здание тюремного вида, обнесенное несколькими рядами колючей проволоки. Решетки на окнах. В городке было тепло и солнечно, здесь моросит дождь и дует пронизывающий ветер. Сказывается большая высота над уровнем моря.
Во дворе, до проволоки — деревянный барак комендатуры. Около него толпятся офицеры гарнизона. По стойке «смирно» замерли два унтера. Полковник подает какую-то команду. Унтера бросаются к нам. Начинается повальный обыск.
Отбирают личные вещи: ножи, опасные бритвы, фонари, инструменты, документы — то, что запрещается иметь в тюрьмах, и, конечно, приемник Арташа. Делают все быстро, ловко, со знанием дела. Короткая команда, и нас ведут за проволоку в здание.
О, это уже совсем похоже на каменный мешок! Вероятно, рыцари въезжали сюда прямо на лошадях по пологой, без ступеней, широкой средневековой лестнице. Поднимаемся на третий этаж. Длинные коридоры с дощатыми полами. Сюда выходят двери камер. В каждой по тридцать, сорок мест. Трехъярусные железные койки. Посреди — круглая чугунная печка, вокруг нее — дачные деревянные столики и складные стулья. Сыро, холодно, угрюмо. На стенах и потолке чернеют влажные пятна сырости. На окна спущены бумажные шторы. Синие лампочки затемнения делают нас похожими на мертвецов. Нас разводят по камерам. Я попадаю в
Нами занимается унтер Вейфель. Он поджар, высок, подтянут. У него худое лицо и маленькие, холодные, голубые, близко поставленные глаза. На груди его несколько орденских ленточек. На ногах коричневые невысокие сапоги. Он быстр в движениях, энергичен, не очень криклив. Первое впечатление после тех горлодеров, с которыми нам приходилось встречаться в последнее время, неплохое. Он сказал, чтобы по всем вопросам обращались только к нему. Камера номер одиннадцать находится под его наблюдением.
Вейфель ведет нас на четвертый этаж в кладовку, где орудует маленький кривоногий рыжий человек со злыми глазами-буравчиками. Не успеваем мы войти, как он начинает кричать. Вейфель смеется:
— Спокойнее, спокойнее, герр Коллер, еще успеете поговорить с ними. А пока выдайте им все, что положено.
Завхоз ворчит себе под нос проклятия и принимается выдавать нам алюминиевые миски, ложки, мыло, сделанное из песка и глины, ведра, тряпки… Все это он швыряет нам и не перестает ругаться. Вейфель стоит в сторонке, улыбается тонкими губами. Кроме посуды каждый из нас получает клетчатый синий мешок, который набивается стружками. Теперь все получено. Мы возвращаемся в камеру.
Не успевают моряки устроить свои койки, осмотреться, раздается команда:
— Построиться!
Унтера выгоняют нас из здания тюрьмы. Смеркается. Стало еще холоднее. Стоят поеживаясь шеренги моряков, переминаются с ноги на ногу. Появляется уже знакомый нам худой полковник. Сейчас он в эсэсовском плаще, перетянутом ремнями, и какой-то особенной высокой фуражке. Вейфель вытягивается, щелкает каблуками, докладывает, что по списку все налицо. Он называет полковника «герр комендант». Ага, значит, это наш новый комендант. Полковник выходит вперед и начинает речь. Он говорит долго и многословно о поведении в тюрьме-лагере ИЛАГ-13, о мерах наказания, о великодушии Германии, о том, что мы, счастливцы, попали в единственный в стране лагерь интернированных, о том, что мы вшивые русские и он не допустит, чтобы мы развели в тюрьме вшей… Полковник орет, жестикулирует.
Кончал бы ты свою бодягу, старый ворон… Ты не оригинален, мы все это слышали неоднократно и знаем, что ты ничего нового не скажешь… Ты горд, что фюрер вытащил тебя из архивов старой кайзеровской армии и поручил «дело». Вот ты и стараешься, лезешь из кожи, чтобы оправдать доверие. Мы все понимаем… Отпустил бы ты нас скорее… Как замерзли ноги! Кажется, замерзло и сердце. Начинается тюремная жизнь, а может быть, медленная смерть?
—.. кто не пожелает выполнять наши требования, будет повешен. Мы прекрасно знаем, что вы, моряки, — банда шпионов. Очень жаль, что вы интернированные, а не военнопленные и вас нельзя ликвидировать сразу, но мы… О, мы все знаем. Знаем, что вы всех немцев хотели загнать в Сибириен, но гений фюрера вовремя спас нас… Разойдись!
Черт, как замерзли ноги и безумно хочется есть! Наверное, до утра нам ничего не дадут. Кажется, старый ворон кончил каркать… Пошли в камеры, попробуем там согреться. Молча ложимся в койки. Голод не дает заснуть.
— Знаете, ребята, — раздается из темноты чей-то голос, — здесь до нас жили интернированные англичане. Их перевезли в другой лагерь. Они вчера уехали. Я нашел записку в своем шкафу. А во втором этаже осталось человек двадцать голландцев… Завтра мы их увидим и можно будет расспросить о здешних порядках.