Корабль отстоя

Покровский Александр Михайлович

Там ещё был бассейн с золотыми рыбками. Можно опустить в воду руки, и они начинали пробовать, что ты им принес.

Братья мои тут же проворовались – они стащили несколько рыбок. Я проворовался позже. Я стянул кактус Господи! Какие там были цветы: застенчивые розы, наглые гладиолусы, пушистые хризантемы, чопорные лилии, веселые амариллисы, нежные пионы, скромные флоксы, благочестивые крокусы, добрые великаны георгины, умницы примулы, болтуньи петуньи, невозмутимые

седумы, честные садовые ромашки, глупые мальвы, коварные вьюнки, чуткие ноготки, отзывчивые фиалки и кактусы.

Эти меня поразили: гигантские шары эхинокактуса, с желтом бархатном кепа цефалия на верхушке и множеством мелких цветочков, опунции, похожие на армаду ощетинившихся лучников, скромняги эхинопсисы и лобивии, изнемогающие от красных, жёлтых, белых цветов, сотни мамиллярий, гамнокалипиумы, пародии, клейстокактусы и прочие.

Я стоял, открыв рот. Я и не догадывался, что такое в природе бывает. Я увидел чудо. Я протянул руку и больно укололся.

Чудо было колючее.

Но я его все равно стащил. Я не мог иначе. Я его должен был в руках держать.

Маленький отросток селеницереуса – принцессы ночи. Если б вы видели его цветок, вы бы меня поняли – это была огромная белая лилия.

Сколько я слез пролил, когда мое воровство обнаружилось. Я раскаивался. А мне говорили так, как и я потом, через много лет сказал своему сыну, ощипавшему мамиллы у мамиллярии: «Как же ты мог! Она же живая!»

Мог. Я очень хотел, чтобы дома, на нашем окне, обращенном на север, когда-нибудь расцвела царица ночи.

Глина и пластилин

С биостанции меня поперли, и мама, неутомимая в своих поисках, направленных на наше непрестанное совершенствование, устроила меня в изобразительную студию.

Я изображал там статуи. То есть я лепил фигурки из глины.

Глина хуже пластилина, а из пластилина я лепил давно.

Десятки ковбоев, оседлав мустангов, сражались у меня с индейцами, вооруженными ножами. Они наносили друг другу ужасные раны, они умирали, произнося монологи, достойные Фенимора Купера. Потом я их чинил, и все повторялось.

Они скакали по горам и долам, их подстерегали горные львы и гориллы, для удобства перенесенные мною из Африки в каньоны Дикого Запада.

Они падали с обрыва.

Их бомбили с самолетов с помощью костяшек домино.

Их бомбили мои братья, с которыми у меня был договор «ты сначала убиваешь этого, а потом я того», и которые нарушали его совершенно вероломно, убивая под шумок гораздо больше дозволенного.

Все всегда заканчивалось нашей общей дракой, куда вмешивалась и бабушка, а потом все топтались, сцепившись в единую массу – в середине была бабушка – и коверкали моих ковбоев, и потом я их снова лепимо слезами напополам.

Ковбоев сменили животные, животных – литературные персонажи – Маниловы и Чацкие.

Поэтому

меня и отдали в изобразительную студию, где я пожал железную руку преподавателя – настоящего скульптора – а потом за один присест изваял из глины льва.

Лев отправился в печь на обжиг, а потом и на выставку работ выдающихся детей.

Жаль, что в студию надо было ездить через весь город. Если б она находилась под боком, из меня, в области глины, вырос бы Пазолини.

Балет

А ещё мы поступали на балет. Это мама нас отвела. Меня и Серегу, Валерка был ещё мал.

Нас приняли.

Как потом выяснилось – из-за меня, хотя я не знал ни одного па.

А Серегу взяли за компанию, он очень старался, плясал им «яблочко».

Я вообще ничего не плясал.

Нас раздели, было прохладно спине, попросили пройтись, повернуться.

Мы были в одних трусиках.

Под пристальными взглядами отборочной комиссии я чувствовал себя не очень.

Может, потому мы и забросили это дело, хотя нам передавали, что нас ждут и «что ж вы не ходите».

Дом

Сталинский дом. Мы получили в нем двухкомнатную квартиру, в пятьдесят девятом году переселились и принялись радоваться: высокие потолки, большая прихожая. Переезжали зимой в мокрый снег. Жутко мело.

А дома – дощатые красные полы. Только-только от краски просохли. Батареи маленькие, но тепло, если не дует норд.

Так называли северный ветер. У нас и окно, и балкон выходили на север. Когда он дул, то легко отжимал двери балкона.

Потом отец сделал приспособление для подтягивания этих дверей. А мама ещё подкладывала всякие тряпки, чтобы было хорошо.

Туалет и ванная – раздельно. Кухня. Там холодильник «Саратов». Он простоял тридцать лет, не ломаясь и не выключаясь.

У плиты – бабушка. Она обожала готовить.

Бабушка жарила картошку и макароны – нашу основную еду.

Вода на пятый этаж поднималась слабо. Текла из крана тоненькой струйкой. Мы ведрами носили её с улицы и наливали в ванну.

В ней никто не мылся. В ней хранился неприкосновенный запас воды.

Крышу мы тоже чинили сами.

Вылезали на нее в дождь и прикрывали дырки сорванным шифером.

А на Новый Год – пироги с вареньем и торт «Наполеон» – коржи пропитывались заварным кремом и становились нежными – пальчики оближешь.

А хорошо было пробраться ранним утром первого января в мамину комнату, стянуть там со стола кусочек торта, запихать его в рот, отчего в нем немедленно образовывались потоки сладкой слюны, а потом быстренько назад в свою комнату и под одеяло с головой, чтоб согреться.