Корабль призраков
Шрифт:
– Что это? – спросила я у Суздалева.
– Тюлени.
– Тюлени?
– Их здесь сотни. Завтра сами увидите.
Вадик выключил камеру, а я – фонарь. Мы сидели молча, потрясенные. В темноте звуки казались еще более объемными, чернота вокруг не поглощала, а, наоборот, усиливала их. Я закрыла глаза, и тут же услышала голос Суздалева.
– А теперь погас. Ничего не могу понять, – оказывается, все это время он наблюдал за одиноким светящимся иллюминатором.
– Что ж тут странного? – Вадик снова включил камеру. – Люди спать легли.
– Да не мог никто лечь там спать. Некому.
Я вцепилась руками в борта лодки. Я знала, кому что-то понадобилось в каюте старпома. Кому и зачем. Мысль о том, что сейчас, в это самое время, в каких-нибудь двухстах метрах от нас, по каюте погибшего старпома бродит убийца, заставила меня напрочь позабыть о голосах далеких тюленей. Убийца ищет в каюте то, что искала бы и я, если бы случайно не наткнулась на папку Митько в спасательной шлюпке. Очевидно, Митько был чересчур самонадеян, и их ночной разговор на палубе был не последним… И Митько, в духе алчных опереточных шантажистов, вполне мог пригрозить убийце, что обладает внушительным досье на него. Что он систематизировал все данные, связал воедино все узлы и выстроил геометрическую фигуру с вершинами в Перми, Москве, Питере и Таллине – что-то вроде не правильного многоугольника, в центре которого – родимое пятно, стилизованное под панцирь черепахи. Старпом вполне мог сказать, что в досье внесена и фамилия – это могло автоматически повысить сумму гонорара за молчание до астрономических размеров. Блеф, который стоил Митько жизни. Как бы то ни было, убийца не успокоится, пока не найдет то, что ищет. Только как он собирается делать это – на таком огромном корабле, как “Эскалибур”, где столько укромных уголков, можно легко спрятать человека. И даже не одного. Не говоря уже о такой несерьезной вещи, как папка с документами. Папка, которая лежит сейчас на самом дне моего чемодана…
От этой мысли мне стало жарко. Я расстегнула свою доху (прощальный подарок покойного старпома) и тотчас же услышала голос Вадика:
– Холодрыга собачья. Пора возвращаться, все, что надо, уже отсняли…
…Оказывается, кроме нас и двух матросов, обслуживающих портальные лебедки, на “Эскалибуре” не спало еще несколько человек. Первыми, кого мы встретили, поднявшись на борт, были Арсен Лаккай и губернатор Распопов. Они потягивали баночное пиво “Будвайзер” и вяло препирались.
– Что ж вам не спится, Николай Иванович? – подначивал Лаккай. – Больная совесть уснуть не дает?
– У меня хотя бы больная, Арсен Леонидович. А у вас вообще никакой. Ваше здоровье, – и они чокнулись жестяными банками.
– Здоровье понадобится вам, Николай Иванович. Чтобы с достоинством отсидеть положенное. – Лаккай засмеялся своим хорошо поставленным предвыборным смехом. – Эк вас девчонка сегодня протянула…
– Эту девчонку драть некому.
Вадик помог мне выбраться из бота и с вожделением уставился на целую батарею еще не вскрытых банок пива.
– Ну, как на море? – спросил Распопов у Вадика.
Меня после сакраментального свидания в машинном отделении он предпочитал не замечать.
– Отлично. – Вадик воспользовался поводом и подошел к мужчинам.
– Угощайтесь. – Лаккай предложил Вадику пиво.
– Спасибо,
– И вы, Ева! – Продрогшая, занятая тревожными мыслями о вскрытой каюте старпома, я уже собиралась покинуть палубу, когда меня остановил голос Лаккая:
– Присоединяйтесь к нам. Отличное пиво, между прочим…
– Видали? – ни к кому не обращаясь, прокомментировал реплику Лаккая губернатор. – Избирательные технологии отрабатывает. Одна банка – один голос. А пиво, между прочим, мое.
– Да будет вам, Николай Иванович.
Губернатор потянулся было за новой банкой, когда полы его плаща неловко разошлись и на палубу выпала папка. Я вздрогнула и только потом сообразила, что она не имеет ничего общего с досье Митько: солидная управленческая папка с золотым тиснением по хорошей, остро пахнущей коже. Лаккай поднял ее.
– Дайте сюда, – нетерпеливо потребовал губернатор.
– Что это у вас такое? “К докладу”, надо же.
– Дайте ее мне.
– Что, компроматец собираете? Или сочиняете явку с повинной?
– Компроматец – это ваше грязное политическое дело. А я – я кое-что пописываю на досуге. Мысли всякие. Мемуары, так сказать.
– О том, как развалили вверенную вам область?
– О том, как такая публика, как вы, путается у нас под ногами. И мешает двигаться вперед. Ваше здоровье, Арсен Леонидович!..
Несколько минут мы стояли молча, вслушиваясь в угрожающе близкий и ни на секунду не прекращающийся тихий рев тюленей.
– Интересно, что это за шум. Я от него, собственно, и проснулся.
– Возмущенный голос народа, – тут же ввернул Лаккай. Похоже, он действительно обкатывал предвыборные технологии. Что ж, иронии тебе не занимать, подумала я. А ирония в политике всегда выглядит соблазнительно…
– Это тюлени, – пояснил просвещенный Суздалевым Вадик, – нам обещали шикарное зрелище с утра…
– Пойду-ка я спать, – ни к кому не обращаясь, сказала я.
Распопов даже не посчитал нужным попрощаться, зато Лаккай поцеловал мне руку на прощание.
…У самого входа на пассажирскую палубу я столкнулась с Карпиком. Это было так неожиданно, что я даже опешила.
– Ты… Ты что здесь делаешь? Почему не спишь?
– Я не хотела… – в маленьком одеяле, наброшенном прямо на голову, она выглядела испуганной или, во всяком случае, смущенной. – Я проснулась и испугалась. Там… Там какой-то шум. Я испугалась.
Вот тебе и отчаянная девочка, которая не боится боли от только что сделанной татуировки; которая не боится убийцы, разгуливающего по кораблю; которая не боится разгневанного отца и всегда поступает по-своему. Я рассмеялась и прижала ее к себе: она тотчас же с готовностью обхватила меня обеими руками.
– Не бойся. Это тюлени.
– Те самые? Те самые, ради которых мы сюда приплыли? Которых мы должны убить?
Я смутилась. В устах тринадцатилетней девочки пассаж об убийстве тюленей выглядел совсем уж неаппетитно. И звучал почти со взрослой укоризной.
– Это тюлени, – снова повторила я, избегая темы убийства.
– А почему они так ревут? Они что-то чувствуют?
– Не знаю, Карпик.
Только теперь я поняла, что девочка горит. Ее худенькое тельце обдало меня таким жаром, что я почувствовала его через одежду.