Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
— Недолго ему старшим ходить. Ежели тебе, Семен Аникеевич, будет угодно, я после похода на свое место встану.
В кабинет вошел Никита Строганов, племянник и совладелец. Он собирался сегодня на охоту и пришел проститься с дядей.
— Никитушка, кого старшим оставим вместо Степана?
Никита Строганов не знал, что сказать, переминался с ноги на ногу. Мыслями он был в лесу, на охоте.
— Ежели Макара Шустова поставить, пока вернется Степан? Как мыслишь, Никитушка?
— Твоя воля, Семен Аникеевич, я не против.
— Ну и ладно. Скажи Макару,
— Скажу, Семен Аникеевич. — Степану вдруг вспомнился разговор с Макаром Шустовым, и он решил еще раз поговорить с хозяином о Постнике и его жене. Он долго не решался, знал хозяйский нрав.
— Семен Аникеевич, шумят работные люди, на тебя грозятся, не было бы худа, — нерешительно начал он.
— За что на меня грозиться? Будто не за что. — Семен Аникеевич грозно нахмурился.
— Чужая жена в твоих хоромах, Семен Аникеевич. А мужа ее, Постника, ты на чепь посадил.
Семен Аникеевич тяжело повернулся на кресле и звякнул в колоколец.
— Позвать ко мне Марефу! — рявкнул он слуге.
Воцарилось молчание.
Тихо отворилась дверь. В кабинет вошла красивая молодая женщина в богатой одежде. Круглолицая и белая, как молодая репка. Голову ее покрывал расшитый шелком платок, на пальце сверкали перстни.
— Ты добром у меня осталась, Марефа? — спросил Семен Аникеевич. — По своей ли воле, скажи, как на духу!
— Добром, Семен Аникеевич, осталась, по своей воле, — услышал Степан тихие слова.
Семен Строганов с торжеством посмотрел на морехода.
— К мужу вернуться хочешь?
Марефа, опустив голову, молчала.
— Ну, говори.
Баба повалилась на колени, заплакала, платок сбился на сторону.
— Убейте лучше, Семен Аникеевич!
— Ладно, Марефа, как сказал, так и будет, иди к себе.
Он подождал, пока за Марефой закроются двери.
— Ну, теперь ты знаешь, Семен. А мужа ее, Постника, я на чепь посадил за буянство. Грозился он и меня и жену свою жизни лишить… У меня в подвалах не один десяток ворья сидит, — продолжал он, видя, что Степан молчит. — И на чепь буду сажать и плетьми сечь, все, что похочу, буду делать. Ежели мне на каждого солевара правду в Москве искать, ни времени, ни денег не станет. На своей земле я хозяин.
Степан Гурьев видел, что хозяин не прав. Он был целиком на стороне Постника и сразу возненавидел Марефу. Он понимал, что баба польстилась на деньги, на богатство Семена Аникеевича. Отвергнув ее от мужа, он нарушил божеский закон, совершил большой грех. Степан не признавал права Строгановых чинить суд и расправу на своих землях. Что возможно царю, не позволено купцу, думал Степан.
— Ну, что скажешь? — спросил купец у совладельца.
— Ты всегда прав, дядя.
— То-то.
Семен Аникеевич поцеловал и перекрестил на прощание племянника и Степана, отпустил их, взял в руки Библию и принялся было за чтение. Но в голову вдруг пришел казачий атаман Ермак Тимофеевич. Вспомнил то время, когда царские люди взяли в обхват его вольницу на Волге, и, может быть, не уберечь бы Ермаку
Купец улыбнулся, вспомнив памятную встречу на Волге.
«Поворачивай на Каму-реку, Ермак Тимофеевич, одолевает нас сибирский хан Кучумка, — сказал тогда Семен Аникеевич, — жизни от него не стало. Выручи, иди к нам на службу…»
Не сразу согласился Ермак Тимофеевич. Гордый был человек, никому служить не хотел. Однако пошел, деваться-то ему некуда. Повернул свои челны да росшивы на Каму. В строгановских вотчинах набрался он свежей силы. Людишек ему купцы дали, одежды, пушчонок, пороху, харчей достаточно.
Осмотрелся Ермак Тимофеевич, рассудил, что не так страшен черт, как его попы малюют, и двинул свою вольницу на сибирского хана.
Мало кого в своей жизни уважал Семен Аникеевич, а казачьего атамана Ермака уважал крепко. Прошло пять лет, как убили в бою атамана, а все помнит купец его последние слова перед походом: «Не забывай, Семен Аникеевич, людишек малых, все мы перед богом равны. А будешь обижать — заступлюсь. Не за тебя воевать иду, а за землю русскую».
Вот бы кого на аглицких купцов напустить, небось не пожалел бы, подумал Строганов. Перед его мысленным взором возник огромный воин в кольчуге и островерхом шлеме.
Ветер раздвинул тучи, показалось солнце, перестал накрапывать дождь. Светлые лучи осветили купол Воскресенской церкви, что на Троицкой стороне.
В этот час пусто на соборной площади. Несколько пьяных мужиков, оборванных и грязных, валялись возле харчевни. На торгу у лавок толкались бабы. Из высокого бревенчатого амбара, стоявшего у самого берега многоводной Вычегды, ярыжки носили по крутым сходням мешки с солью в плоскодонные лодьи.
По соседству с церковью высились хоромы воеводы, стояли дворы приказных людей, дворы церковников, зелейный погреб, ямской двор.
У воеводских хором прохаживался вооруженный стрелец в лихо заломленной барашковой шапке.
Напротив воеводских хором на Никольской восточной стороне красовался строгановский дворец. Никольскую сторону, кроме крепостных стен Строгановых, отделяла от восточной Троицкой небольшая речушка Солониха.
Время близилось к полудню. На шатком деревянном мосту через реку Солониху показался огромный Васька Чуга. Шел он медленно, не торопясь. Под его грузным телом прогибались доски. Посреди моста остановился и стал смотреть на мутную воду.
Из кузниц, стоявших на реке, доносились звонкие удары молота и покрикивания мастеров.
Сойдя на Троицкую сторону, Васька Чуга направился к соборной церкви. Пройдя мимо слепой старухи, сидевшей на паперти с протянутой рукой, мореход вошел в пустую церковь. Два мужика в лаптях и серых армяках отбивали поклоны перед иконами святых. Пономарь Кондрат, кривой на один глаз мужик, забрался на стремянку и зажигал от свечи красную лампадку перед иконостасом.
«В самый раз, время», — подумал Васька Чуга, бросился вон из церкви и ухватил веревку самого большого колокола.