Корабли на суше не живут
Шрифт:
Но тут испанцев словно сглазили, и все с самого начала пошло не так, как задумывалось. Войска высадились, началась осада, но две тысячи англичан – защитников Пенсаколы – командовал ими наш старый знакомый Кэмбл – засели в глубине залива, защищенные английским фортом с одной стороны и песчаной косой, оставляющей очень узкий канал, с другой. В этом канале при первой попытке войти в бухту сел на мель флагман «Сан-Рамон». Испанцам пришлось отойти несолоно хлебавши, и они не были бы испанцами, если бы командовавший эскадрой Кальбо де Ирасабаль не сцепился с Гальвесом. Конкуренция, ревность, всяк тянет одеяло на себя – в общем, как всегда. От второй попытки войти в бухту Кальбо отказался. Чересчур, сказал, опасно для кораблей. Но Гальвесу вожжа попала под хвост – он в полном одиночестве поднялся на борт подчинявшегося непосредственно ему брига «Гальвестаун» и, запретив офицерам себя сопровождать, поднял свой собственный штандарт и выстрелил из пятнадцати стволов, чтобы английские артиллеристы поняли, кто плывет. Затем, сопровождаемый на безопасном расстоянии двумя скромными
На следующий день взбешенный Кальбо де Ирасабаль вернулся в Гавану, а оставшаяся часть эскадры присоединилась к Гальвесу. Два месяца длились бои, и в конце концов англичане были вынуждены признать, что войну, «которую мы ведем из чувства долга, а не из чувства ненависти», как написал дон Бернардо своему противнику Кэмблу, они проиграли. Им пришлось отступить и оставить западную Флориду низкорослым, темнолицым, воняющим чесноком испанцам. И даже короли в кои веки оказались на высоте, и королевская благодарность нашла живого героя. За взятие Пенсаколы Карл III пожаловал Гальвеса графским титулом и правом изображать на гербе бриг со словами «Справлюсь сам», хотя, по справедливости, следовало бы добавить «кишка не тонка». Но в те времена короли были больно нежными созданиями.
Настольные океаны
Мне чрезвычайно нравятся масштабные модели кораблей, я даже сам одно время баловался сборкой. Кое-что я до сих пор держу дома в стеклянных витринках. Есть у меня бриг, стремительными обводами напоминающий клинок, есть элегантный флейт по имени «Дерфлингер», парусники «Галатея», «Элькано», «Сан-Хуан Непомусено», есть, разумеется, «Баунти», куда ж без него, и кое-что еще. Есть у меня модели в разрезе на лакированных подставках, есть большой макет линейного корабля «Антилья» – он понадобился мне для «Мыса Трафальгар», – есть поперечное сечение «Виктори» с грот-мачтой и диорама батарейной палубы 44-пушечного фрегата во всех подробностях и с открытыми орудийными портами. И хотя я знаю каждый из этих кораблей как свои пять пальцев, я по-прежнему с огромным удовольствием рассматриваю их, теряясь в деталях и вспоминая проведенные над ними часы, неспорый ход упорной кропотливой работы: вот я шлифую рейки для обшивки корпуса, вот гну их, влажные, прибиваю гвоздиками к шпангоутам, вот вырезываю детали палубы, плету и натягиваю от носа до кормы сложную паутину такелажа.
Я не просто хотел занять руки приятной работой, я словно плыл по морям, изборожденным этими самыми кораблями. Вместе с ними я переплывал из книги в книгу, из пейзажа в пейзаж, из истории в историю. Окружающий мир становился нечетким, его очертания – смазанными, я так уходил в себя, что полностью о нем забывал. Я до сих пор помню тот покой, что снисходил на меня столько ночей подряд, столько утренних часов между глотком кофе и сигаретным дымом, покуда деревянные рейки, канаты и паруса обретали под моими пальцами не только форму, но и жизнь, и в моем воображении уже подставляли грудь ветру, боролись с течениями и бурями. И помню ту острую, почти невыносимую гордость, которая охватывала меня, когда после месяцев упорной работы мне оставалось привязать самый последний канат или в последний раз мазнуть лаком, и я отступал на шаг и застывал, обозревая результат моих долгих трудов. И что удивительно. Я чрезвычайно криворук. Неуклюжее меня нет в мире создания – если я размахнусь четыре раза подряд молотком по гвоздю, один удар непременно придется по пальцу. Но вот пожалуйста. Я смотрю на мои макеты и спрашиваю себя, как я исхитрился сделать все это, откуда, черт возьми, взялось необходимое умение. Я думаю, все дело в любви. В любви к морю, к старым чертежам и гравюрам, к вскрытой лаком древесине и к полированному металлу. В любви ко всему, что представляют собою эти корабли. К их истории, к морям, которые они пересекли, к людям, которые ими управляли, взбираясь на раскачивающиеся реи, крича от страха и бесстрашия между битвами и бурями. Да. Я думаю, дело именно в этом. Именно в любви я черпал необходимые мне терпение и умение.
Полагаю, это отчасти объясняет то огромное уважение, которое я питаю ко всем, кто делает что-то своими руками, по старинке. К ремесленникам, работающим без спешки, вкладывающим душу и, главное, сохраняющим старые техники, столь облагораживающие их творения. К тем, кто оставляет свой отпечаток на всем, что делает. В наше время всего бездушного и одноразового, когда достаточно нажать на кнопку, просто добавить воды, скользнуть взглядом по экрану, использовать и выбросить, у меня вызывают безграничное восхищение ювелиры, переплетчики, скрипичных дел мастера и художники, раскрашивающие оловянных солдатиков, краснодеревщики и гончары, ради заработка или из любви к искусству сохраняющие узы, которыми ясное сознание связано с неспешным вдумчивым трудом. С законной гордостью за добросовестную, безупречную, отлично сделанную работу. Со всем тем неповторимым, прекрасным, полезным и благородным, что только может создать человеческое сердце.
Я больше не делаю моделей. Жизнь отняла у меня необходимые для этого время и условия. Эти тихие ночи между двумя репортажами, когда я работал при свете
Всегда становится явным
Ну, наконец-то тайна раскрыта. Вот уже четыреста пятьдесят лет английские ученые из кожи вон лезут, чтобы выяснить, отчего это «Мэри Роуз», гордость флота и свет очей Генриха VIII, пошла ко дну в 1545 году у берегов Портсмута во время битвы с лягушатниками. На самом-то деле кое-что было давно известно: корабль утонул не из-за вражеских снарядов, а оттого, что во время сложного маневра набрал воды в открытые пушечные порты, и – буль-буль-буль, – моряки отправились на корм рыбам, а их души – выпивать с ангелами. Но не хватало последней – ключевой – детали. И она не замедлила. Медицинское исследование Лондонского университетского колледжа – это звучит чрезвычайно серьезно, трепещите, коллеги, – установило точную причину трагедии. Порты портами и вода водою, но случилась эта непростительная небрежность потому, что экипаж, управлявший сим английским сокровищем, состоял отнюдь не из англичан. Нет-нет. Даже близко. Экипаж «Мэри Роуз» состоял из испанцев. Ей-богу. Натурально, из испанцев. Теперь вам все понятно?
Нет, дамы и господа, я не шучу. Вернее, это не я шучу. Разумники из университетского колледжа провели двадцать лет, изучая восемнадцать поднятых со дна черепов, и после тщательнейшего антропологического анализа пришли к выводу, что десять из восемнадцати были при жизни южными европейцами. А узнали – следите за руками – по зубам. Генриху VIII, сказали они, не хватало опытных моряков, вот он и вербовал иностранцев. Исходя из этого и руководствуясь этой жесткой научной логикой, исследователи пришли к выводу, что десять южан могли быть только испанцами. Нет, я серьезно. Не итальянцами, не португальцами, не французами. Потому что зубы не соврут. У кого такие кривые бивни? У кого сплошной кариес? У кого скверные молочные зубки? Да молочные же. Ну, упаковки такие картонные, с беленьким внутри, да? Молочные.
А самая изюминка – это заключение их главного профессора Хьюго Монтгомери. «Чтобы вовремя закрыть порты в пылу битвы, – утверждает этот Шерлок Холмс от морской остеологии, – необходимо было иметь крайне дисциплинированную команду и четкую иерархию». Вот и слово, объясняющее, по мнению англичанина, абсолютно все, – «дисциплина». Находись «Мэри Роуз» в компетентных руках верных британских подданных, ее судьба сложилась бы по-другому. Корабль ни за что не пошел бы ко дну. Но, сами посудите, чего еще ожидать от испанцев, к тому же – на борту английского корабля. Только представьте себе. Грязные тупые южане дни напролет читают розарий, распространяя волны чесночной вони, к тому же языкам они не обучены и не понимают четких приказов на чистом английском. Конечно, дно по ним плакало. Элементарно, мой дорогой Ватсон.
Я – к черту скромность – и сам немного изучал предмет. И вот что я должен вам сказать. Я не просто согласен с британскими учеными. Более, куда более того – тщательно рассмотрев с лупою вставную челюсть добропорядочной мамаши профессора Монтгомери, я готов заполнить все еще оставшиеся в этом вопросе лакуны. Я утверждаю, что «Мэри Роуз» и впрямь была неуправляемой. Я знаю из первых рук (а это руки – откуда надо растущие руки), что корабль начал тонуть, когда британский адмирал по имени Джордж Кэру скомандовал: «Право на борт!», а рулевой, по чистой случайности родом из Ондарроа, ответил: «Павтаррыка щерраз», что означает что-то вроде «Скажите еще раз, по-человечески, или оставайтесь на линии и ждите ответа». И покуда адмирал размахивал бичом и требовал привести к нему кого-нибудь, кто бы переводил его приказы, подлая вода начала заливаться внутрь. «Задраить пушечные порты, ржавый гарпун вам всем в глотку!» – приказал адмирал, несколько уже обеспокоенный. А боцман Жорди из Палафружеля ему: «Сказайте по-каталаунски, пожаулусту», так что мистера Кэру чуть кондратий не хватил посреди маневра. «Да что за черт», – возмутился он, откровенно уже раздосадованный. А тем временем остальные, тоже все сплошь испанские уроженцы, сидели себе на твиндеке, пощипывая струны гитары и танцуя фламенко, – это в обычае у всех без исключения испанских моряков, когда они на волосок от смерти. Тогда, конечно, офицеры – эти-то были родом из Бристоля и других подобных мест, белокурые, понятно, и все такое – как завопят: «Ко дну! Мы идем ко дну!» – а с твиндека им в ответ уроженцы Кадиса под ритмичное похлопывание и притопывание, как там у них в Кадисе принято: «Одну – это ничего, мужики, одна лучше, чем ни одной!» Ну и вот. Через две минуты «Мэри Роуз» настала крышка.