Коралловые четки

Вильм Антуан

И доктор тоже ушел, оставив господина Делиля в большой досаде.

Мы с Люси вовсе не обращали на него внимания: мы слились в таком глубоком и сладком духовном общении, что боялись двинуться, чтобы не нарушить этого состояния.

Через несколько минут постучались; вошла старая цыганка; она приблизилась к господину Делилю, передала ему что-то, чего я не мог рассмотреть, и заговорила с ним тихо, на ухо. Господин Делиль покачал головой. Старуха как будто обращалась к нему с просьбой. Он вынул из кармана бумажник и дал просительнице какую- то ассигнацию.

Этот поступок удивил нас; в безотчетной

тревоге, мы встали. Тут я увидел, что цыганка бросается на нас с ножом в руке; инстинктивно я загородил собой Люси. Что было потом — я уже не помню».

Рассказ господина Леира дал мне повод к таким замысловатым предположениям, что я задумчиво молчал. Я упрекал себя за то, что позволил ему говорить так долго: любопытство мое взяло верх над обязанностями врача. Чтобы, насколько возможно, исправить ошибку, оставалось хоть теперь посоветовать ему молчание и отдых.

Дома я нашел письмо от аббата Жога; госпожу Делиль ждали завтра. Аббат писал, что приедет ко мне, как только у него будут интересные для меня известия.

31-го марта меня посетила госпожа Франшар, выехавшая навстречу дочери. Она не могла сообщить мне никаких подробностей. Госпожа Делиль ей не писала; от новобрачных получались только краткие телеграммы: молодая женщина страдала упадком сил на почве нервного расстройства. Господин Франшар через жену просил меня быть готовым по первому зову выехать в Бализак. Я узнал от госпожи Франшар, что быстрое исполнение моего предсказания произвело впечатление на барона и что он уже начал сваливать на других ответственность за брак, к которому принудил свою дочь; так проявляется раскаяние у людей упрямых.

В самом деле, на следующее утро меня вызвали депешей в Бализак. Господин Делиль ждал на вокзале и увез меня на своем автомобиле.

Я очень удивился этому поступку; муж m-lle Франшар не мог не знать, что я пытался расстроить или отсрочить его брак. Уж не эти ли мои старания внушили ему доверие ко мне?!

Из разговора выяснилось, что так оно и было. Господин Делиль обладал умом очень ординарным, но был человек благовоспитанный и светский. Говорил он банально, но непринужденно и легко. Я подметил в нем доброту и некоторую откровенность, к которой примешивалась доля наивной скрытности. Последнюю черту я приписал полученному им воспитанию, видя в ней искажение его природного характера.

Сначала он говорил обиняками: рассказал о путешествии, о своем беспокойстве за здоровье жены, о неприятности внезапного возвращения. Я у него спросил, советовался ли он в Испании с врачом; он не ответил ни да, ни нет. Он видался с врачом, но этот врач не лечил его жену, так как не внушил достаточного доверия ему, Делилю, которому хотелось бы узнать мнение парижского специалиста, однако сначала посоветовавшись со мной, так как я уже успешно пользовал госпожу Делиль. Впрочем, он сбивался в своих объяснениях и наконец, с тысячью околичностей, признался, что уже телеграфировал профессору Кенсаку в Париж, и что последний дал совет сначала показать больную мне, а приехать обещал только в том случае, если я найду это необходимым. Я ничуть не удивился, потому что Кенсак — мой старый товарищ. Я заметил, что телеграмма знаменитого невропатолога придала мне особую важность в глазах господина Делиля и постарался усилить это

впечатление.

— Благоволите сообщить мне симптомы, наблюдаемые вами у госпожи Делиль, — сказал я. — Это облегчит мою задачу.

Тогда господин Делиль рассказал мне подробно все то, что я уже знал от господина Леира, тем подтвердив сведения, полученные мной от последнего. Нечего и говорить, что он умолчал о своих гневных вспышках и не проронил ни слова об инциденте с гадальщицей; но подробно описал свои первые тревоги, равнодушие жены, ее непреодолимое отвращение к малейшей ласке и ее странные разговоры с самой собой, на которых он ловил ее. Он не скрыл, что его желание воспользоваться правами супруга вызвало у жены нервный припадок, за которым последовал продолжительный обморок, очень его напугавший; что с тех пор это обморочное состояние наступает каждый вечер; что жена становится холодной, неподвижной, бескровной и принимает вид трупа.

— Вот тогда-то вы и позвали моего испанского коллегу? — спросил я с рассчитанным простодушием.

— Да, — ответил господин Делиль с некоторым замешательством.

— Что ж он сказал?

— Он предположил припадки истерии.

— Что он прописал?

— Ничего.

— Это — человек благоразумный. Но, скажите, ведь должен был приключиться припадок еще более серьезный, чтобы вы так внезапно прервали ваше путешествие? Вы пробыли в Гранаде пять или шесть дней, а госпожа Делиль была больна с первого вечера.

— Возраставшая длительность обмороков принудила меня вернуться.

Я оставил эту тему и заговорил о Гранаде; спросил его, видел ли он собор, Альгамбру, Генералиф и, наконец, Альбайсин. Получив утвердительный ответ, я спросил о впечатлениях. Видал ли он пляски андалузцев и цыган? Да. Давал ли он гадать себе по руке, как обыкновенно делают все иностранцы?

Этот вопрос, видимо, смутил господина Делиля, который просто ответил:

— Я делал, что и все.

Я не стал настаивать и не сказал более ничего. Возобновил беседу сам господин Делиль после некоторого раздумья.

— Вы в самом деле думаете, что госпожа Делиль — не истеричка? — спросил он меня. — Мой тесть уверяет, будто вы ему это говорили.

— Таково мое мнение; но если причина, вызвавшая припадки, не устранится, то может разыграться сильнейшая истерия.

— А по вашему мнению, какова эта причина?

— Какое-нибудь длительное горе.

— Вы знали, что госпожа Делиль желала отсрочить наш брак?

— Да.

— Думаете ли вы, что этот брак был причиной ее болезни?

— Да, сударь. Простите меня, что я вам ответил так прямо; но я должен вам сказать правду, как честный человек и как врач.

Господин Делиль вздохнул.

— Будьте уверены, что если бы только мои личные интересы были поставлены на карту, я очень охотно принес бы свою любовь в жертву желаниям госпожи Делиль. К несчастью, на семьях известного ранга лежат обязательства более важные, чем желания отдельных лиц; это — священные обязанности, для которых надо быть готовым пожертвовать и богатством, и счастьем, и даже самой жизнью. Мы поговорим об этом потом, — прибавил он, — потому что уже приехали.

Меня проводили к господину Франшару, обычная торжественность которого была подернута подобающей грустью.