Корень мандрагоры
Шрифт:
За этим занятием меня и застал ефрейтор Дыров, которому отчего-то не спалось.
Ефрейтор Дыров был полным идиотом, и единственное его достоинство заключалось в том, что служил он не в нашей роте, так что я его не так уж и часто видел. Впрочем, быть полным идиотом в окружении идиотов обычных — это скорее достоинство, чем недостаток. К тому же Дыров оттянул полтора года, что резко повышало его самооценку. Он уже являлся к нам пару раз, дабы поучить молодежь «уму-розуму», поэтому я и запомнил его фамилию.
От ефрейтора Дырова пахло паточным самогоном, мутные глаза выражали пьяную злобу. Три верхние пуговицы гимнастерки были расстегнуты, бляха ремня болталась в районе паха, фуражка каким-то чудом держалась
— Я не понял, дневальный! Почему честь не отдаем старшему по званию?
Я осмотрел гостя от головы до ног, вернул взгляд на страницу журнала, сказал:
— Ефрейтор Дыров, шел бы ты, уважаемый, спать.
От такой наглости ефрейтор опешил, поэтому даже не сразу нашелся, что сказать. Наконец взял себя в руки, физиономия его налилась кровью, он подался вперед и взревел:
— Я без тебя знаю, когда мне надо спать! Ну-ка давай сюда журнальчик, а сам быстренько сбегал и принес мне покурить!
«Разве цивилизация может быть sapiens, если ее представляют такие вот homo?..»
Я закрыл журнал и засунул его под телефон на тумбочке. Сказал спокойно:
— Не положено дневальному пост оставлять. Между прочим, тебе здесь тоже находиться не полагается.
— А-а-а, — протянул Дыров, растянув губы в злорадной улыбке и напрочь позабыв про журнал «Вокруг света». — Так у нас тут умные появились! Мне до дембеля сто пятьдесят дней, а меня тут «череп» уму-розуму учит! Быстро убежал за сигаретами, пока я добрый! А то сейчас будешь зубрить у меня устав от корки до корки!
Дыров выглядел как угодно, но только не добрым. Но, видать, его и в самом деле мучил никотиновый голод, иначе бы он уже махал руками. Тем не менее в последнюю фразу он вложил достаточно угрозы и весь напрягся — очевидно, готовясь пустить в ход кулаки, если я и на этот раз не проявлю уважение к его персоне.
Как бы там ни было, но время в армии структурировано правильно: первый год военнослужащих гоняют так, что к вечеру у них не остается никаких желаний, кроме как рухнуть на койку и закрыть глаза.
Я посмотрел на часы. «На тумбочке» мне предстояло торчать еще минут пятнадцать. Я чувствовал огромную усталость, и этот бессмысленный диалог выматывал меня еще больше. На драку сил уже не было. Я сказал:
— Дыров, я сейчас подниму трубку, позвоню дежурному по гарнизону и скажу, что ты напал на дневального. Так что иди себе спокойно, откуда пришел.
Ефрейтор хоть и был полными идиотом, но все же зародышем мозга обладал. Даже будучи пьяным, он понимал, что нападение на дневального — это перебор. На такую выходку глаза не закроют, а закроют его самого на «губу» недели на две. На «губу» Дырову, конечно же, не хотелось, потому он приблизил ко мне свою перекошенную от злости физиономию, так что помимо убойного перегара я отчетливо различил запах пота, смахивающий на вонь перекисших бочковых помидор, процедил мрачно:
— Ты нарвался, боец. Мы с тобой еще…
Что мы там такое с ним «еще», он так и не осветил. Резко развернулся и, широко расставляя ноги, словно моряк на кренящейся палубе, покинул ротное помещение.
Я смотрел ему вслед и думал, что мы очень похожи на тех аборигенов с острова Пасхи — так же перестарались с вырубкой леса здравого смысла. А там, где рубят многовековую мудрость, почва быстро зарастает сорняками и кишит паразитами; свободную от разума территорию легко поражает злокачественная опухоль — глупость человеческая.
Я сменился и со спокойной душой завалился спать. До «рота, подъем!» оставалось три часа, и я был уверен, что за это время ефрейтор Дыров меня не потревожит. Хотя бы потому, что ему понадобятся подручные, которых надо еще разбудить и ввести в курс дела (а разбудить пьяного
Табуретом можно убить, если целиться в голову. Это опасное оружие. Да и сотрясение мозга бывает нескольких степеней, к тому же со временем оно может вылиться в весьма неприятные осложнения. Вроде болезни Паркинсона, а то и рака мозга. Но это очень действенное средство защиты, когда тебя собираются учить «уму-розуму» четыре мускулистых дебила.
Я лежал с закрытыми глазами и прогонял в голове возможные варианты развития событий. Разумеется, «гости» дождутся, когда дежурный по роте доложит дежурному по гарнизону стандартное «все в порядке» и пойдет спать. К этому времени дневальные будут заняты чисткой «помещений с толчками и умывальниками», так что на всю казарму останется один бодрствующий человек — дневальный «на тумбочке». Его они отошлют искать чай или сигареты — не у всех же такие нервы, как у меня, в основном «черепа» «годкам» подчиняются. Где расположена моя койка, они, разумеется, уже будут знать. Я спал на втором ярусе, и это упрощало им задачу возмездия. К моей кровати они подойдут тихо и осторожно, чтобы не спугнуть жертву и не разбудить бойцов по соседству. И вот тут было немного неясно: то ли они начнут бить меня прямо в кровати, то ли потащат в сушилку или еще куда от глаз подальше. В любом случае должен быть кто-то, кто будет зажимать мне рот, дабы избежать излишнего шума, а это значит, что он подойдет к моей койке с торца. Вот с него-то и придется начать…
Дневальные закончили мыть центральный проход и утащили ведра и швабры в дальний коридор. Я слез с койки, и, выражая лицом сонливость, поплелся в туалет. Дневальные, что мыли пол у комнаты отдыха, скользнули по мне глазами, вернулись к работе. Я тщательно умылся холодной водой, прогоняя остатки расслабленности, и так же неторопливо поплелся назад. Вернувшись в казарму, я свернул к стеллажу с шинелями, снял две первые попавшиеся, подошел к своей койке и засунул их под одеяло. Кукла получилась не очень, но я рассчитывал на недалекость ума противников, к тому же для фактора внезапности мне требовалось всего несколько секунд. Затем я тихо оделся, взял свой табурет и вернулся к стеллажам с шинелями. Я устроился в углу у окна и стал ждать. Отсутствие моего табурета и одежды могло навести противника на нежелательные подозрения, так что я вернулся и поставил на пустующее место табурет с одеждой соседа, затем снова занял свой наблюдательный пост.
В помещении было темно, освещение горело только над тумбочкой дневального, так что противнику требовалось зрение кошки, чтобы различить меня, неподвижно сидящего в дальнем углу. Я же прекрасно видел дневального и освещенный вокруг него пятачок.
Рота, вымотанная армейским буднем, сопела, храпела, ворочалась в койках, иногда тяжело вздыхала и даже постанывала. Девяносто шесть человек — три взвода, погруженные в тяжелые сны, походили на могучее, но поверженное животное, великана, посаженного на цепь, сломленного и усталого. Мне было их жаль. Я понимал: не физическая усталость ломала их волю, иссушала душу, но унижение, ставшее в этой среде нормой. Слабые ростки гордости, самоуважения, благородства и как следствие гуманности и человечности, с таким трудом взлелеянные в сердцах этих пацанов за восемнадцать лет, безжалостно вытаптывались тяжелыми сапогами. Армия — это кислотно-щелочной бульон, она выварит из тебя все, что не имеет отношения к инстинкту самосохранения. А потом… Смрадной пеной поднимется из глубин человеческих душ подлость, подхалимство и духовная трусость. Поднимется, затвердеет и превратится в панцирь. В армии человек — огурец, закатанный в банку с рассолом. Два года, и хочет он того или нет, его тело, сознание и душа будут пропитаны маринадом.