Корень мандрагоры
Шрифт:
На этом все и закончилось. И не потому, что я не способен прощать, просто древняя сила притяжения к женщине, которая так отчаянно толкала меня к Белке, вдруг испарилась, исчезла бесследно. У меня было чувство, будто я, сгораемый от возбуждения, сжал в объятиях женщину, мгновение назад мне улыбавшуюся, впился ей в губы и вдруг понял, что под моими пальцами холодный мрамор, в грудной клетке не бьется сердце и каменные губы, конечно, не ответят взаимностью. Возбуждение перетекло в усталость, желание обладать — в безразличие. Я остыл до температуры океана, меня окружавшего. А маленькая красивая яхта с белоснежным парусом оказалась миражом — год назад
Но вот отношения Белки с моей мамой на этом вовсе не прекратились. Они по-прежнему созванивались, и Белка продолжала маму навещать.
— Сынок, может, все наладится? Может, ты ее простишь? — как-то осторожно спросила мама, и я понял, что она в курсе наших отношений, вернее, их отсутствия. — В наше время так трудно найти хорошего человека…
— Я на нее не злюсь. Прощать нечего и некого. К сожалению…
Мама больше не приставала ко мне с подобными вопросами. В конце концов это же я потерял Белку — не она. Я был вовсе не против того, чтобы они продолжали общаться, я понимал, что Белка давала матери то, чего я дать не мог. Маме нужна была именно такая дочь, а Белке нужна была как раз такая мать. В этой простой связи я был лишним, и я был благодарен Белке за это — фактически она освободила меня от сыновних обязанностей.
Позже я часто вспоминал Белку и по прошествии времени пытался понять, почему развязался узел, когда-то связывавший наши судьбы. Может быть, она меня никогда не любила, а то, что заставляло ее быть со мной, не что иное, как страх? Может, мне только казалось, что тем июльским вечером мы владели одним на двоих взглядом, что мы загнали его в ловушку вечного отражения, что колебательные контуры наших сердец настроились на резонанс, который с каждым мгновением рос в частоте и амплитуде и готов был разорвать нас на молекулы?.. Может, мне просто приснилось, что мы прожили за одну ночь целую жизнь, — тогда я был в этом уверен, но не принимал ли я желаемое за действительное? А может быть, никакого предательства не было, но была жертва? Может быть, Белка чувствовала, что мне уготовано гораздо больше, чем жизнь и семейное счастье обычного человека, как когда-то почувствовала, что я — сердце урагана, и не посмела помешать этому предназначению сбыться? Женщины ведь всегда чувствуют больше, чем способны осознать, это ими и двигает… Или это чувствовал я, а потому сам неосознанно отдалял Белку от себя или создавал условия, заставлявшие ее отдаляться. Чего я на самом деле хотел? Наверное, все-таки не семейного благополучия и Белкиной любви. Потому что в конечном счете все желания исполняются, просто мы далеко не всегда знаем, в чем суть этих наших желаний…
Столько вопросов, на которые невозможно ответить однозначно, да и существуют ли на них ответы? Человеческая любовь слаба, и она проходит, и причин этому можно найти или придумать великое множество, но эти ответы так и останутся высосанными из пальца. Белка исчезла из моей жизни, а я… я тогда уже знал Мару.
Небесные горы
В Актюбинск, или Актобе, как его называют сами жители города, мы прибыли ночью. Взять билеты на прямой рейс до Шым-кента не удалось, пришлось довольствоваться промежуточным пунктом под названием Кызылорда. Это еще около тысячи километров железной дороги и сутки пути. Отчалили мы утром, часов в шесть.
Проводница — казашка лет тридцати, невысокая и тихая, не в пример ее коллегам российского железнодорожного сектора, в купе к пассажирам не врывалась, а если сталкивалась с кем-то из нас в проходе, дружелюбно улыбалась и скромно опускала
— Я что… это… понравился ей?
— Кому?
— Проводнице.
— С чего ты взял?
— Она всегда глаза… это… отводит, как я иду.
— Какой ты наблюдательный стал! Кислый, это другая страна, другое мировоззрение. Здесь женщина уважает мужчину, даже если этот мужчина — Кислый.
На станциях мы покупали самсу, колбасу из конины, которая зовется казы, лепешки, помидоры, по форме напоминающие куриное яйцо, и айран. Самса и лепешки еще пахли жаром раскаленной глины тандыра — так казахи называют печь для выпечки всего, чего они там пекут.
— Тандыра только, только из тандыра достала! — привлекали продавщицы покупателей к своей стряпне.
И не врали, все было свежее и вкусное. Айран, холодный, кисловатый и резкий, был непривычен, но отлично утолял жажду. Кислый не пил айран, хлебал теплую воду и упорно потел.
В районе Байконыра нам открылись широкие воды Сыр-дарьи. Противоположный берег терялся за горизонтом. Мы стояли у окна и молча смотрели. Вода имела странный оттенок, что-то среднее между голубым и салатовым, это больше напоминало прибрежные воды моря или океана в штиль, наступивший сразу же после шторма, когда вода еще не успела вернуть себе прозрачность. Вода Сырдарьи казалась густой, как кисель. Среди сочной береговой растительности иногда появлялись проплешины рыжего, почти бурого песка и выступы бледно-желтой породы, напоминающей известняк. При солнечном свете эта порода резала глаз белизной. И еще там был верблюд. Один двугорбый верблюд. Он был почти молочно-бел, только темный ежик щетины шел по хребту, огибал горбы и взбирался по холке к ушам. Черные глаза верблюда задумчиво провожали наш поезд… Сырдарья, берущая начало в небе — в Небесных Горах и несущая свои жирные воды в пески двух пустынь, внушала уважение и даже трепет.
В Кызылорду мы прибыли в пять утра. Билеты до Шымкента пришлось покупать у перекупщиков. Девушка-кассирша с невинным раскосым взором и скромной улыбкой, не заглядывая в монитор, всем подряд покупателям отвечала неизменно: билетов нет. Я подумал, что, давая высокую оценку казахстанскому железнодорожному сервису, погорячился.
— Наверняка билеты до Шымкента можно было взять еще в Актобе у перекупщиков, — поделился я с Марой соображением.
— Точно, — согласился он. — Я об этом не подумал. Ну, теперь ничего не поделаешь.
Заплатив на треть больше, мы приобрели билеты на послеобеденный поезд. Почти семь часов до его отправления нужно было как-то провести. Мы оставили вещи в камере хранения и отправились шататься по городу, который еще нежился в дымке утреннего сна. Было тихо и спокойно. В центре города мы обнаружили «сад травы» — как назвал его Мара.
Довольно большое пространство, огражденное по периметру редкими административными зданиями, сплошь занимали клумбы и газоны с травой, расчерченные пешеходными дорожками. Массивные здания, расположившиеся вокруг парка, навевали мысли о мавзолеях и храмах индейцев майя — что-то в них было угрюмое, подавляющее.
— Японцы делают себе сады камней, а казахи придумали устроить сад травы, — сказал Мара, осматривая окрестности.
И в самом деле, деревьев практически не было. Наверное, казахи, привыкшие к степям и ветру, не выносят замкнутых пространств.
В центре парка находилась стела в виде узкого длинного цилиндра с шарообразным навершием. Цилиндр был сработан из желтого сияющего металла, должно быть, из бронзы, а навершие было выкрашено синей краской и покрыто белым орнаментом. От цилиндра к земле под углом уходили распорки.