Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Я уже говорил, что в Феде много веселого озорства, порой непосредственной наивности, — как у истинного сына тайги, дед которого не так уж и давно ходил на кабанов с копьем, а бабка еще не разучилась мастерить олочи из кожи тайменя и расшивать удивительными орнаментами национальные одежды. И я мгновенно об этом вспомнил, как только оборвался шум мотора, лодка в крутом повороте легла на борт, не доставая воды своим верхом лишь на сантиметр, а сзади донесся веселый Федин крик. Я оглянулся. Он так заливисто смеялся, сузив глаза в бритвенно-тонкие черные щелочки, что слова невозможно было разобрать. Но я проследил за его вытянутой рукой и увидел голову плывущего через реку бурого медведя. Хотел сказать
Лодка описала вокруг медвежьей головы широкий круг, затем поменьше, и я уже представил ту большую спираль, внутренний конец которой упрется в эту голову, и уже привстал, намереваясь взять в свои руки руль, как вдруг медведь резким рывком метнулся к лодке, в неуловимый миг выбросил на ее борт широкие когтистые лапы и вспрыгнул на нос. Но Федя газанул, положил руль на другой борт, по законам физики я шарахнулся ему под ноги, а зверь вывалился из лодки и продолжил свою переправу, не глядя на нас, — вроде бы ничего и не случилось!
Федя же не угомонился: повернул моторку носом к медведю, притормозил ход и в тридцати метрах от мохнатого пловца заглушил «Вихрь». Я готов был обругать его за хулиганство, но он извинился так искренне, что гнев мой слетел, как медведь с лодки.
А зверь плыл к берегу, проворно раздвигая грудью быстрый речной поток, оставляя за собой белоснежный шлейф. Вымахнув на косу, он прошуршал по гальке, шумно отряхнулся, удостоил нас недолгим взглядом и заковылял вразвалочку.
Коренной берег реки в том месте был высок, обрывист и рыхл, медведь несколько раз пытался на него вспрыгнуть, но скатывался вместе с мокрым песком и галькой, обозленно рявкал и недобро оборачивался на наш смех. Осмотревшись, подошел к свесившейся с берега на трехметровой высоте вершине громадного ясеня. Заброшенный туда чудовищной мощью давнего паводка, он был отшлифован водой, ветром и временем. Медведь неожиданно для нас легко и высоко подпрыгнул, ухватился за ствол передними лапами и завис над косой. Подтянулся, как на турнике, поддерживая голову на валежине, и снова повис. Подрыгал ногами, подергался черной тушей, опять подтянулся рывком, пытаясь по инерции вымахнуть на валежину. А Федя застучал разводным ключом по пустой канистре, разбойно свистнул, потом закричал: «Держи!» И я засмеялся, но не столько над медведем, сколько над своим спутником.
Зверь влез-таки на валежину, пробалансировал по ней к берегу и там уселся. Внимательно приглядываясь к нам и прислушиваясь, видимо, пытался понять обстановку. Перед нами он не испытывал ни малейшего страха.
Я думал о загадке медвежьей натуры. Топтыгин ведь не прост: он то труслив, то отважен, то добродушен, та свиреп; иной раз неуклюж и неповоротлив, а когда надо — поразительно ловок и стремителен. Вот и этот мишка: только что выглядел беспечным увальнем, рассматривал нас и никуда не спешил, но вдруг почему-то заторопился, полез в гору, да так быстро, легко, непринужденно… Будто шутя прыгал он с камня на камень, с валежины на валежину.
На привале я почти до утра размышлял о происшедшем. В короткие мгновения забытья перед глазами вставала голова плывущего медведя, его акробатические упражнения на валежине, внимательно рассматривающая нас морда… Так мучительно хотелось спать, но не шел ко мне сон. А медведь, который взволновал, спит, наверное, без задних ног. Какая-то из желез внутренней секреции выделяет в медвежью кровь расчудеснейший гормон, действующий стократ лучше наших самых знаменитых транквилизаторов.
Слушая мерное дыхание спящего Феди, я думал и о том, что ему эти транквилизаторы не нужны, потому что живет он в полном согласии и с собой, и с окружающей природой…
НА ПРОТОКЕ
Как-то
Еще не отгоревшее зарей утро было великолепно свежестью, росистой зеленью, голубой безмятежностью неба и вечно гулким говором бикинского потока. Федя с кормы правил веслом или шестом, обращаясь ко мне за подмогой, когда лодка, сплавляемая течением, норовила выйти из повиновения. Нечасто просил, а потому я больше глядел по сторонам и размышлял.
Уходя от неспокойных перекатов и заломов основного русла Бикина, Федя направил лодку в узкую, но достаточно глубокую протоку, и мы поплыли будто по другой реке, извилисто пробившей свое русло в столь густом высокоствольном лесу, что мы частенько оказывались под сплошным шатром сплетенных над водой ветвей. Меж деревьев ловко порхали синие, как небо, мухоловки, голубоватые поползни, овсянки, на сухостоинах чинно восседали широкороты. Срываясь при нашем приближении, они чудеснейшим образом превращались из сереньких скромных птиц в ослепительно изумрудных красавцев. В густой зелени серебряными трелями звенели горные трясогузки, флейтами пели китайские иволги, кузнечиками стрекотали пеночки. Глубину неба со свистом рассекали колючехвостые стрижи, а высоко над ними парила, двухметрово распластав крылья, пара орланов. На зеркальных плесах играла рыба, поднимались на крыло уже взматеревшие выводки крохалей, каменушек и мандаринок, ярко-голубыми огоньками проносились над водой зимородки, по камням среди водоворотов суетились, беспрестанно подергивая хвостиками, темно-бурые оляпки, посвистывали полосатые бурундуки. Тихо выплывая из-за поворотов, мы замечали то выдру, то норку, тут же исчезавших в воде, вспугивали цапель, рябчиков и прочую живность. Глаза разбегались.
Федя был внимателен и серьезен, смотрел вокруг с интересом и пел: «Здесь мой причал и здесь мои друзья, все, без чего на свете жить нельзя…» Украдкой поглядывая на него, я в который раз подумал, что он не хозяин и не царь природы, а любящий сын.
Протоку ту он знал, как свой дом, будто что ни день, то плавал по ней. Приближаясь к очередному повороту, говорил мне: «Сейчас слева будет заломчик, возьми шест, будем бить вправо». Или: «Там мелкий перекат с каменюками, проход под самым берегом слева». Он предупреждал о «расческах» — нависших над протокой больших деревьях с опущенными в воду ветвями, о развилках, утесах, уловах-водоворотах, устьях ключиков…
Я спросил:
— Ты сколько раз плавал по этой протоке?
Он повспоминал немного и ответил:
— Не считал. Может, раз восемь…
— А когда был здесь последний раз?
— Два года назад.
Я подумал: какую надо иметь память, чтобы все эти детали удерживать. И еще подсчитал: в Бикине на каждый километр из пятисот главного русла приходится в среднем два-три километра проток да доступных лодке притоков. Неужели он все помнит так же четко, как это место? Спросил его наугад:
— Ты по Змеиной плавал?
— Плавал. Интересная река.
— Помнишь ее?
— Если плавал, значит, помню.
— А сколько раз тебе надо пройти по реке, чтобы хорошо запомнить?
— Можно один… А лучше два. — И бесхитростно улыбнулся.
Не переставало удивлять его знание животных. В одном месте на протоке образовался свежий глухой залом, Федей еще не виденный. Причалили. Пришлось распиливать две валежины. Повозились, умаялись и решили передохнуть. Я взялся развести костер, а Федя — за удочки, уверенно объявив, что, пока закипит чай, он вытянет шесть-восемь хариусов на обед. Так оно и было: восемь. Но разговор о другом.