Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— И предложил задержать печатание плакатов на Сербинова до крайпартконференции, предварительно обсудив этот вопрос в крайкоме.
— Что ты ему ответил?
— Предложил прекратить ненужные разговоры.
— А он?
— Жаль, говорит, бумаги. Испортим на Сербинова, а придется вместо него рекламировать другую кандидатуру — печатать будет не на чем.
— Какая рачительность!
— Его понять можно: бумага числится в дефиците.
— Ты протолкнул Сербинова на крайпартконференцию?
— Да. Через Адыгейский обком. С правом решающего голоса.
— Молодец.
— Я ему не подотчетен.
— Да-а, дела… Так он все-таки удовлетворен твоим разъяснением? Или все еще кобенится?
— Да как тебе сказать… На рожон пока не лезет.
— Может, его лучше изолировать?
— Зачем? Плакаты пошли в печать. Как видишь, его мнение ничего не значит.
— Мне бы твой оптимизм!
— Заряжайся от меня. Разрешаю.
— Боюсь, заразиться бы от тебя чем другим.
Выйдя от Ершова, Малкин в коридоре повстречался с Вороновым. Отворотив от него лицо, хотел пройти мимо, но тот, придержав его за локоть, пошел рядом.
— Нужен ваш совет, Иван Павлович.
— Говори, — холодно бросил Малкин.
— Я в отношении Сербинова. С Ершовым мы обсуждали этот вопрос, но без вас он не захотел принимать решение.
— Короче. У меня нет времени.
— Боюсь, что после провала Сербинова на городской партконференции на краевой может произойти скандал.
— Какие претензии ты лично имеешь к Сербинову?
— Лично никаких. Но его провалили за связь с Польшей, фактически молчаливо заподозрив в шпионаже в ее пользу.
Малкин остановился и внимательно и строго посмотрел на Воронова.
— Ты понимаешь, что говоришь?
— Конечно.
— Я воспринимаю сказанное тобой как контрреволюционную вылазку против лучшего кандидата в депутаты.
— Какая ж это вылазка? — опешил Воронов. — Говорю как есть. По-моему, это правильная, принципиальная постановка вопроса. В конце концов, я советуюсь с вами как со старшим товарищем.
— Подобные вопросы не твоего ума дело.
— Странно, — обиделся Воронов. — Странно и непонятно. Если я не вправе мыслить и рассуждать по-партийному, зачем же я тогда сижу в крайкоме на ответственной работе? Я все-таки завотделом!
— Вот это жаль.
— Что жаль?
— Жаль, что ты сидишь в крайкоме.
— А где же мне сидеть? — с вызовом спросил Воронов.
— Я найду тебе место, где сидеть, — злобно произнес Малкин, резко отвернулся от Воронова и пошел к выходу.
64
— Ну вот, теперь все в сборе, — хрипловатым баском проговорил секретарь парткома и откашлялся. — Предлагается обсудить один вопрос: «О непартийном поведении члена ВКП(б) Одерихина».
Единодушным «за» утвердили повестку дня.
— Кто будет докладывать? — спросил секретарь у членов парткома.
— Сам и доложи, — предложил Абакумов, сменивший Сорокова на посту начальника горотдела, — ты знаком со всеми перипетиями дела.
— Собственно, дела никакого нет. Партийное расследование не проводилось. Решили собраться по горячим следам,
— Тем более.
— Особенно докладывать нечего, — начал секретарь парткома обвинительную речь. — Все вы присутствовали на совещании, которое неделю назад проводил у нас представитель НКВД СССР капитан госбезопасности Ефимов, и, видимо, у всех еще звучит в ушах крикливый, клеветнический вой Одерихина. Вместо того, чтобы направить свою энергию на разоблачение контрреволюционной нечисти, он расходует ее на борьбу с органами НКВД, обвиняя их в преступном ведении следствия.
— Не с органами НКВД, — уточнил Одерихин, — а с затесавшимися в органы преступниками.
— Будешь говорить, когда дадут тебе слово, — заметил Абакумов. — Прерывать оратора не следует.
— Одерихин забросал рапортами всех: от портового отделения до НКВД СССР, ведет среди личного состава контрреволюционную пропаганду, корчит из себя преданного партии человека, хотя от партийности в нем если что и осталось, так это его партийный билет. Отдельные, муссируемые им нарушения, действительно имели место. При ведении следствия по называемым им делам были допущены некоторые ошибки в силу малоопытности сотрудников. Но в изложении Одерихина эти ошибки выглядят как умышленные противоправные действия, и в этом главный вред от Одерихина. В силу своего склочного характера он порвал с женой, порвал с товарищами по работе, порвал с… — докладчик запнулся, зашевелил губами, силясь вспомнить, с кем еще порвал Одерихин. — Словом, порвал со всеми, с кем, объединившись в едином порыве, должен был бы бить ненавистного врага. Есть информация, — перешел секретарь на доверительный тон, — непроверенная, правда, что Одерихин пьянствует и сожительствует с женщинами-осведомителями. У меня все, товарищи члены парткома.
Одерихин встретился глазами с Мандычевым, пристально посмотревшим на него после завершающей фразы секретаря парткома, и улыбнулся. «Вот видишь, — говорил его светящийся взгляд, — как по нотам, начертанным мной. Эта система не способна на импровизацию». Мандычев тоже вспомнил тот разговор и, тяжело вздохнув, опустил голову.
— Ваши предложения? — не глядя на докладчика, спросил Абакумов.
— Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что Одерихин не наш человек, что за клевету на органы НКВД, за предательство и бытовое разложение его следует из партии исключить, из органов уволить и немедленно арестовать.
— Вполне партийный подход к решению вопроса, — одобрил мнение секретаря Абакумов. — Я поддерживаю и предлагаю завтра же вынести решение парткома на обсуждение партийного собрания.
— Решения-то еще нет, — заметил Мандычев. — Я предлагаю послушать коммуниста Одерихина. У него наверняка есть контрдоводы.
— А зачем его слушать? — вздыбился Абакумов. — Он все сказал на совещании личного состава неделю назад. Теперь наша очередь сказать свое слово. Я предлагаю поставить вопрос на голосование. С Мандычевым тоже не мешает разобраться. Что это за мягкотелость, понимаешь!