Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— Достаточно, — ответил Ефимов спокойно, — я как раз и рассчитывал на такой откровенный разговор. Выкладывайте.
Торопясь и захлебываясь от возмущения, Одерихин рассказал о фактах, которые излагал в рапортах на имя Безрукова, Сербинова, Малкина и Ежова, о «практике», которую проходил в УНКВД, и о том, как его обучали «службу служить», о применении к арестованным пыток, очевидцем которых оказался не по своей воле, об избиениях арестованных, в которых принимал непосредственное участие, о проводимых в эти дни массовых арестах националов.
— Вы говорите о бдительности, — заключил Одерихин. — Вещь
В зале наступила мертвая тишина. Все глаза устремились к Ефимову. Как поведет себя, что ответит?
— Я не для красного словца говорил о законности. Сказанное мной остается в силе, и коль задан прямой и смелый вопрос, еще раз подчеркну: ни ЦК, ни Наркомвнудел прямых установок на незаконное ведение следствия не давали и никогда не дадут.
— Прямых не давали. А косвенных?
Ефимов улыбнулся и доброжелательно посмотрел на Одерихина:
— Косвенных установок не дают. Просто у нас еще не перевелись любители толковать законы на свой лад, извращая их до неузнаваемости. Что касается мер физического воздействия в процессе следствия: известно, что буржуазные разведки не скупятся на применение мер физического воздействия к представителям нашего социалистического государства, по каким-то причинам оказавшимся в их застенках. Можем ли мы в такой ситуации оставаться гуманными по отношению к их представителям? Разумеется, нет. Поэтому ЦК ВКП(б), начиная с прошлого года, разрешил применять к ним методы физического воздействия, но как исключение и только по отношению к известным и отъявленным врагам народа. То, о чем вы рассказали, товарищ Одерихин, не является таким исключением и должно рассматриваться как грубое попрание закона. В связи с этим я прошу вас изложить все в рапорте на имя народного комиссара внутренних дел СССР товарища Ежова Николая Ивановича и передать его мне. Из моих рук ваш рапорт точно попадет к адресату, можете не сомневаться. Полагаю, что руководство вашего Управления правильно понимает ситуацию и примет незамедлительные меры к выправлению ошибочной линии.
После совещания Ефимов с руководством отдела и Управления собрались в кабинете Сорокова, а Одерихин засел за рапорт. Писалось легко: через полчаса с готовым рапортом он вышел в коридор, чтобы там дождаться Ефимова. Из соседнего кабинета вышел озабоченный Безруков, приостановился возле Одерихина:
— Ну, ты даешь, парень! — сказал приглушенно, поглядывая на дверь, за которой слышались возмущенные голоса. Слов было не разобрать, но, судя по интонации, разговор шел серьезный. — Будешь подавать рапорт?
— Назвался
— Ну, смотри. Я тебя предупреждал.
Скрипнула дверь. Вышел Ефимов.
— Как дела, орел? Рапорт готов?
— Готов, товарищ капитан.
— Давай.
Одерихин передал рапорт, тот бегло просмотрел его, удовлетворенно кивнул и, сложив вчетверо, сунул в нагрудный карман гимнастерки.
— Не затеряется? — на всякий случай, полушутя, спросил Одерихин.
— Будь спок. Ну-с, — повернулся Ефимов к Безрукову, — пойдем, гражданин начальник, посмотрю, что там у тебя за передовой опыт.
Вечером Малкин уехал в Краснодар. На другой день вслед за ним укатил Ефимов.
— Разыграл он тебя, — высказал сомнение в добропорядочности Ефимова Мандычев. — Скрутят они тебя, Одерихин, а жаль.
— Время покажет. При любом исходе надежда умирает последней.
Через неделю Одерихина вызвали в партком. Встретили его там суровым молчанием, которое, впрочем, длилось недолго.
— Ну вот теперь все в сборе, — хрипловатым баском проговорил секретарь парткома и откашлялся. — Предлагается обсудить один вопрос: «О непартийном поведении члена ВКП(б) Одерихина».
63
— Так что там с Вороновым? — налетел Малкин на Ершова. — Набрали в аппарат всякой срани, позволяете мутить воду.
— Не срань, Иван Павлович, а заведующий отделом печати крайкома. И не надо на меня орать — ничего сверхъестественного не произошло.
— Однако ты насмерть перепугал Сербинова!
— Возникла естественная рабочая ситуация.
— Ты кончай умничать! Естественная, сверхъестественная… Опорочено честное имя ответственного работника УНКВД, моего заместителя!
— Опорочено, — согласился Ершов, — и не только его. Твое тоже.
— Я-то здесь при чем?
— При том, что Сербинова для включения в списки кандидатов рекомендовал ты.
— Я. И что? Я и сегодня утверждаю, что Сербинов достойнейший из кандидатов.
— Врешь, Малкин, хоть и утверждаешь. Ты никогда о нем так не думал.
— Не твое дело, что я о нем думаю. Я говорю и за свои слова отвечаю. Этого тебе мало?
— Городская парторганизация высказала ему политическое недоверие, несмотря на твои рекомендации.
Значит, мало?
— Ты мне мозги не вправляй. Поддерживаешь Воронова? Так и скажи.
— Нет, не поддерживаю. Поэтому посоветовал ему не совать нос туда, куда собака… не сует.
— Правильно поступил. Это по-большевистски. А теперь расскажи по порядку, что произошло.
— С этого надо было начинать, а то влетел, как ненормальный. Ты в последнее время больно нервным стал, Малкин. Забываешься. Никаких авторитетов не признаешь.
— Не обижайся. Я ж с тобой по-дружески… Изложи, что было.
— В соответствии с планом подготовки к выборам Воронову как завотделом печати поручили подготовку агитпродукции. На днях он зашел ко мне согласовать образцы плакатов на кандидатов и высказал сомнение насчет Сербинова.
— Чем мотивировал?
— Известно чем. Провалив кандидатуру Сербинова, делегаты фактически высказали ему политическое недоверие. Можем ли мы в таком случае рекламировать его как лучшего сына партии? Не можем. С точки зрения партийной политики — это обман масс.
— И что?