Король без развлечений

Жионо Жан

Помню, как вы вытаращили глаза, увидев меня в то утро, перед облавой на волка. Можно было со смеху умереть. У вас слишком богатая фантазия.

Он мне сказал: «Если оденешься элегантно, то приглашу тебя». Вот я и оделась. А что касается саней… Госпожа Тим послала бы их за Жаком, Пьером или Полем, если бы Ланглуа сказал ей: «Пошлите сани за Жаком, Пьером или Полем».

Да, действительно, я часто ездила к ним в Сен-Бодийо. И они редко гуляли по площади под липами без меня, что верно, то верно. Просто, когда начинаешь беседовать, куда идет мир, уже не можешь остановиться.

— Но почему так вдруг, именно после охоты на волка?

— Почему? Вы же ведь сами заметили, что это было нечто необыкновенное. Это поразило и меня, и госпожу

Тим. Дружба часто начинается именно так. Вас, наверное, удивило, что я была в шаламонском лесу в пальто на ватине, которое мне одолжила госпожа Тим. Так ведь? Очень просто. Вы видели, как я наливаю вам вино, чокаюсь по разным причинам, а когда не хватает четвертого — сажусь за стол. Но у госпожи Тим был ко мне интерес иного рода. Когда речь идет о том, как в мире идут дела, то видишь, что они идут не так просто. И всегда хочется знать — почему. Не могу сказать почему, но вполне могу сказать о том, что я заметила, когда некоторые вещи у меня не получались. Не всему можно научиться в монастыре, даже если вулкан рядом. У меня никогда не было вулкана по соседству, зато я отлично знаю, что такое вторая половина воскресного дня в гарнизонном городке. Госпожа Тим считала, что мое мнение очень полезно для познания некоторых вещей. А обмен мнениями заводит довольно далеко. Я имею в виду разговор между женщинами. И легко приводит к тому, что тебе одалживают пальто на ватине. А почему мы оказались в шаламонском лесу? Возможно, вы спросите меня об этом. Там, а не в Сен-Бодийо, в теплой гостиной, с рюмкой вишневой настойки в руке? Просто мы очень хотели увидеть, куда идет мир, в частности, в глубине этого леса. Вы же не станете утверждать, что Шаламон не является частью мира, или, может быть, станете? Так что у человека есть на это право. Если человек интересуется.

— А прокурор? — спросили мы.

— Он тоже был любителем узнать, ему тоже было интересно узнать, как идут дела в глубине Шаламона. О поведении людей, встречающихся в монастыре, в гостиных, в гарнизонных городках и в семьях узнаешь очень немного, если не знать того, как ведут себя люди в глубине Шаламонского леса.

Мы говорили: «Ладно, пусть будет так. Но объясни нам одну вещь. Почему Ланглуа так изменился?» Она хорошо помнила тот день, когда мы увидели его впервые. Допустим, мы были в тот вечер в особом положении и встретили его как Спасителя. Но что произошло? Мы ошиблись или он действительно был раньше добродушным весельчаком, каким он показался нам тогда? А когда он вернулся к нам потом, в этом своем цилиндре, от него за версту разило меланхолией.

— Он был хорошим парнем, — сказала она. — И он вовсе не был меланхоликом. Когда он приехал сюда впервые, вы в том состоянии, в каком вы были, просто ошиблись, решив, что он состоит только из глиняной трубки и сапог. К тому же он вам доказал это. С его послужным списком человек не может быть просто добродушным весельчаком. Он воевал в Алжире. Был в Оране с Демишелем и в Макте с Трезелем, рассказывая, что нет ничего хуже, чем иметь дело с арабами, когда те воюют, переодевшись в женщин. Кто там побывал и вернулся живой, никогда этого не забудут. Это во-первых. Во-вторых, они пришли к выводу, что хорошо уже быть просто живым, не пытаясь быть или выглядеть «весельчаком».Ну и еще они поняли, что тарелка супа дела не решает (и тут уж я могу сказать, что я это поняла и без генерала Бюжо. Правда, я работала без труб и барабанов. Но это дела не меняет.). Короче, он взвешивал все «за» и «против». Трубка и сапоги — это была декорация. И три медали — тоже декорация. А вот что не было декорацией, так это когда он расставил часовых, когда заставил вас сидеть по домам, организовал патрулирование, а потом, возвращаясь ко мне, говорил:

— Садись, поговорим, куда идет мир.

Потому что, как говорил он, ничего не делается по распоряжению Святого Духа. Если люди исчезают, значит, кто-то устраивает их исчезновение.

Если кто — то устраивает их исчезновение, значит, у этого кого — то есть для этого причины. Нам кажется, что причины нет, а для кого-то она есть. А раз причина есть, мы должны суметь ее понять. Я не считаю, что есть на свете какой-нибудь человек, настолько отличающийся от других, что у него имеются свои причины, совершенно непонятные всем остальным. Здесь нет иностранцев. Нет иностранцев, понимаешь, старушка?

Конечно, я понимала! Я всю жизнь работала, лежа на спине. И никогда не на ногах. Если бы были на свете такие иностранцы, я бы первая о них узнала.

— Вот поэтому-то я тебя и спрашиваю, моя старушка, — говорил Ланглуа.

Были моменты, когда он был сентиментален, как Иов.

Я не любила вспоминать мой послужной список, но перед ним я готова была выложить все, что знала. Поэтому однажды я ему сказала:

— Ты вот говоришь, что ничего не делается по распоряжению Святого Духа, а я считаю, что, может быть, как раз все и делается только по распоряжению Святого Духа.

Сказала я это просто так, чтобы отделаться от тысячи других образов, а он замер, как пригвожденный к месту. А почему, спрашивается?

— Может быть, — сказал он, — и это было бы грустно.

А через какое-то время добавил: «А если все или ничего — это одно и то же, как ты говоришь, то это было бы еще более грустно».

Я не удивилась, когда он вернулся со своим цилиндром и послал всех подальше.

Многого вы не знаете. Конечно, облава на волка, тут я согласна. Сделано все было красиво, но великие битвы не делаются как в театре.

Он уже побывал в глубине Шаламона со своими жандармами и с Фредериком II. Он был вынужден импровизировать свою песенку. И на мой взгляд, это было исполнено совсем неплохо для человека, располагавшего к этому времени только опытом, указанным в его послужном списке. Тут уж я своей болтовней никак не могла ему помочь.

Чтобы прожить жизнь, какую я прожила, надо на это было решиться, решиться или смириться. Решиться надо, чтобы прожить любую жизнь. Мы с госпожой Тим и прокурором много рассуждали о послужных списках (вот о чем мы разговаривали). И госпожа Тим, и прокурор в том, что касается их самих, приняли свое решение. А вот Ланглуа в тот вечер, когда мы гонялись за волком, я видела это, Ланглуа все никак не принимал решения, а потом в конце концов был вынужден пойти на эту импровизацию и выстрелить сразу из двух пистолетов.

Он же прекрасно понимал, что это не было решением.

Месяцев через пять, как-то вечером, он сказал мне: «Будь готова к завтрашнему дню». Это как раз в тот день вы видели, как мы уехали в коляске: госпожа Тим, он и я. Он предупредил меня таким способом, как я вам сказала.

Это было весной. Шел дождь. Он правил, госпожа Тим сидела рядом с ним, а я — рядом с госпожой Тим. Все на одной скамейке, лицом вперед. Мы подняли капот и застегнули кожаный фартук, прикрывавший колени. Я не знала, куда он нас везет. Я думала, госпожа Тим знает. Но когда, проехав Клелль, мы свернули на первую же дорогу, ведущую налево, к лесу, она посмотрела на меня вопросительно. И я так же молча дала понять, что тоже не знаю, куда мы едем.

Два лье мы ехали сквозь лес, где ветки деревьев хлестали по капоту, от качки на ухабах нас кидало из стороны в сторону. Выехали на лесную дорогу. Поехали в сторону Мене. Я поняла, что свернули с дороги налево мы лишь для того, чтобы не ехать через Шишильян.

Теперь мы ехали в гору. Шагом. Признаюсь, ехать под мелким дождиком, прижавшись друг к другу, сквозь свежие запахи весны, а главное, молча — это было прекрасно.

Подъехали к перевалу. Едем в сторону Ди. Дождь перестал. Облака порвались на мелкие клочки. Думаю: «Что-то изменилось». Да, что-то изменилось. Мы спускались. Через час горы опять заняли свое место в воздухе, а мы — внизу, чтобы пробираться между ними к деревне.