Король, дама, валет

Набоков Владимир Владимирович

Франц молчал. Тикали часы. Марта стояла перед ним и смотрела, смотрела, смотрела, словно внушала ему что-то. И вдруг в нестерпимой тишине хлопнула входная дверь и грянул ликующий голос Тома.

– Пришел, – глухо сказала Марта, и на мгновение ее лицо странно исказилось.

Драйер вошел не совсем так бодро, как всегда, – и не совсем так бодро поздоровался с Францем. Франц сразу ошалел от ужаса.

– Почему так поздно? – спросила Марта. – Почему ты не звонил?

– Так уж случилось, моя душа, так уж случилось. – Он хотел улыбнуться, но ничего не вышло.

– Ну-с, мне пора, – поспешно и хрипло закричал Франц.

Он потом не помнил, как попрощался, как

надел пальто, как оказался на улице.

– Это не совсем так, – сказала Марта, – я чувствую, что это не совсем так. Скажи мне, в чем дело?

– Скучное дело, моя душа. Человек убит.

– Опять шутки, шутки… – застонала Марта.

– К сожалению, нет, – тихо сказал Драйер. – Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Лучше не проси подробностей.

Они сидели друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, ел холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть.

Глава VII

Не докончив увлекательной, но несколько сбивчивой беседы с синещеким мадьяром (или евреем, или баском) о том, можно ли хирургическим путем (то есть выливая на него ведра крови!) так обработать хвост тюленя, чтобы тюлень мог ходить стоймя, Драйер резко проснулся и с отчаянной поспешностью, словно имел дело с адской машиной, остановил разошедшийся будильник. Постель Марты, охочей до холодка раннего часа, была уже пуста. Он привстал и почувствовал боль в плече: электрический звонок из вчерашнего дня в нынешний. По коридору, в голос плача, прошумела сердобольная Фрида. Он осмотрел, вздыхая, большущее фиолетовое пятно на толстой плечевине.

Умываясь, он из ванны слышал, как в соседней комнате Марта дышит и похрустывает, делая модную гимнастику. Потом закурил сигару, улыбнулся от боли, надевая пальто, и вышел.

Заметив, что у ограды стоит садовник (он же сторож), Драйер подумал, что хорошо бы хоть теперь, путем прямого вопроса, разрешить тайну, занимавшую его так давно.

– Вот беда так беда, – степенно сказал садовник, когда Драйер подошел. – А ведь в деревне – отец и четыре сестрички. Шарахнуло, стало быть, на гололедице, – вот и капут.

– Да, – кивнул Драйер. – Ему проломило голову, грудную клетку – все.

– Хороший, веселый парень, – сказал садовник с чувством. – И помер. У него от гаража ключ, должно быть, остался. Заперто.

– Послушайте, – начал Драйер, – вы случайно не заметили… – дело в том, что я сильно подозреваю…

Он запнулся. Пустяк, время глагола остановило его. Вместо того чтобы спросить: «Он пьет?», надобно было спросить: «Он пил?». Благодаря этой перестановке времени получалась какая-то логическая неловкость. Труп не может быть пьяницей; а что было раньше – много ли, мало ли пролилось того-сего в несуществующую теперь глотку, – нет, это перестало быть забавным…

– …я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали…

«Финис… – усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе. – „Икар“ продам без ремонта. Ну его… Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать».

Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера)

на урок ритмических поклонений и всплескиваний («Флора, прими эти розы…» или: «О, Солнце…»). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим – и самым разнообразным – способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим – хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще, – если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз – да и то не всегда – склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам.

В тот день, когда в газете, в отделе происшествий, мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина «Дэнди») и его почему-то безымянный – и значит, уже навеки безымянный – шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бэжевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.

– Ты уже знаешь? – спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.

– Еще бы, – сказал он и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашнэ. – В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас.

– Что ужас, Франц?

Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.

– Да вот – куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия – металл, удар металла… взрывается голова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.

Она дернула плечом:

– Все – нервы, Франц, нервы. Поди сюда.

Он подсел к ней и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:

– А что, – моих туфелек ты сегодня не наденешь?

Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.

– Франц, – сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, – я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…

На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистать, но звука не получилось, – и он так и остался с мрачно выпяченными губами.

– Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!

Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.

– Я не могу так, – заговорил он, тихонько подвывая. – Уже вчера вечером… Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело… Я не могу… Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь – продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело…