Король, дама, валет
Шрифт:
Хватил по лицу сильный, чистый ветер. Гравий приятно захрустел под ногами. Франц глубоко набрал воздуха; затем чертыхнулся. Она была так хороша… Оранжевая, сияющая… Если б он так легко не пугался… И его охватила тяжелая злоба при мысли, что призрак, покойник, выгнал его из дома, где по праву он, Франц, подлинный хозяин. Бормоча что-то на ходу, как часто с ним случалось в последнее время, он быстро пошел по темному тротуару и затем, не глядя по сторонам, стал наискось переходить улицу в том месте, где всегда переходил, когда возвращался восвояси. Автомобильный рожок, гнусавый и яростный, заставил его отпрыгнуть. Франц, продолжая бормотать, ускорил шаг и завернул за угол. Меж тем таксомотор затормозил, неуверенно пристал к панели. Шофер слез и открыл дверцу. «Какой номер? – спросил он. – Я забыл номер». Никакого ответа. «Какой номер?» – повторил шофер и, протянув руку в темноту, потряс сидящего за плечо. Тот не сразу проснулся. Наконец
Окно спальни было освещено. Марта устраивала на ночь волосы. Вдруг она замерла с поднятыми локтями. Совершенно ясно она услышала громкий треск, как будто что-то упало. Она метнулась в коридор. Кто-то внизу, в передней, раскатисто смеялся, – знакомый смех. И смеялся он потому, что, неловко повернувшись с парой длинных лыж на плече, уронил их, сбил с подзеркальника белую щетку, взлетевшую бумерангом, и спотыкнулся о свой же чемодан. А затем, на мгновение, он узнал совершенное счастье. На лице Марты была изумительная улыбка. Он только не заметил, что глядит-то она не на него, а как-то через его голову, улыбаясь не ему, а доброй, умной судьбе, которая так просто и честно предотвратила нелепейшую катастрофу.
– Нам повезло… Судьба нас чудом спасла, – рассказывала она потом Францу. – Но это урок… Ты сам видишь: дольше тянуть невозможно. Раз – пронесло, два – пронесло, а затем – крышка. И что тогда будет? Предположим, он даст мне развод. Что дальше? Я совершенно так же бедна, как и ты, мои родители разорены, живут, бедняги, у моей сестры в Гамбурге, – никто ни мне, ни тебе не поможет. Да и разве две-три тысячи, которые я могла бы в конце концов добыть, чем-нибудь помогли бы? Нет, нам нужно – все…
Франц пожал плечами:
– Зачем ты мне это говоришь? Мы об этом достаточно уже толковали. Я отлично знаю, что есть только один путь.
Она тогда поняла, увидев, какой скользкий, мутный блеск стоит в его зеленоватых глазах, – она поняла, что теперь она своего добилась, что подготовлен он совершенно, созрел окончательно, – и что можно теперь приняться за дело. И действительно: своей воли у Франца уже не было, – но он преломлял ее волю по-своему. Легкая выполнимость ее замысла стала ему очевидной благодаря очень простой игре чувств. Уже однажды они Драйера удалили. Был покойник; были даже все внешние признаки смерти; тошнота смерти, похороны, опустевшие комнаты, воспоминание о мертвом. Все было уже проделано на голой сцене, перед темным и пустым залом. Затем с потрясающей неожиданностью труп откуда-то вернулся, заходил, заговорил – точь-в-точь как живой. Но что из этого? Было легко и нестрашно положить этой мнимой жизни конец, из трупа опять сделать труп. И на этот раз – окончательно.
Мысль об умерщвлении стала для них чем-то обиходным. Натянутости, стыда – в этой мысли уже не было, как не было в ней и азартной жути, и всего того, что вчуже волнует доброго семьянина, читающего хронику в истерической газетке.
Слова «пуля» и «яд» стали звучать столь же просто, как «пилюля» или «яблочный мусс». Способы умерщвления можно было так же спокойно разбирать, как рецепты в поварской книге. И, быть может, именно по врожденной у женщины хозяйственной склонности к стряпне и природному знанию пряностей и зелий, полезного и вредного, – Марта прежде всего подумала о ядах.
Из энциклопедического словаря они узнали о ядах Локусты и Борджиа. Какой-то отравленный перстень недели две мучил воображение Франца. По ночам ему снилось коварное рукопожатие. Он спросонья шарахался в сторону и замирал, приподнявшись на напряженной руке; где под ним, на простыне, только что перекатился колючий перстень, и страшно было на него ненароком лечь. Но днем, при спокойном свете Марты, все было опять так просто. Тоффана продавала свою водицу в склянках с невинным изображением святого. Словно после благодушной понюшки, почихивала жертва министра Лэстера. Марта нетерпеливо захлопывала словарь и искала в другом томе. Оказывалось, что римское право видело в венефиции сочетание убийства и предательства. «Умники…» – усмехалась Марта, резко перевертывая страницу. Но она все не могла добраться до сути дела. Ироническое «смотри» отсылало ее к каким-то алкалоидам. Франц дышал, глядя через ее плечо. Пробираясь сквозь проволочные заграждения формул, они долго читали о применении морфина, пока Марта, дойдя до каких-то плевритических эксудатов, не догадывалась вдруг, что речь идет о ядах прирученных. Обратясь к другой литере, они узнали, что стрихнин вызывает судороги у лягушек. Марта начинала раздражаться. Она резко вынимала и ставила обратно в шкап толстые тома. Мелькали цветные таблицы – ордена, этрусские вазы, осоковые растения… «Вот это уже лучше, – сказала Марта и негромко прочитала: – …рвота, ощущение тоски, звон в ушах, – не сопи так, пожалуйста, – невыносимое чувство зуда и жжения по всей коже… зрачки сужены до размера булавочной
– Это было бы так просто, – сказала она Францу, улыбаясь своей чудесной, влажной улыбкой. – Пили бы вместе чай, вечерком, и вдруг…
– Надо достать, – ответил он. – Я достану. Но только я совершенно не знаю, как. Ведь если пойти в аптеку… Нет, я совершенно не знаю…
– Ты прав, – усмехнулась Марта. – Конечно, есть кабачки, где можно познакомиться с какой-нибудь личностью – вроде тех, которые торгуют кокаином… Но это все не то. Свинство мечтать, когда мы в таком положении. А даже если удастся что-нибудь достать – то все равно вскроют, узнают. Я почему-то думала, что есть такие яды, которые действуют бесследно. Взял и помер. Врачи полагают, что от разрыва сердца. И дело с концом. Я совершенно была уверена, что существуют такие яды. Ужасно глупо, что их нет. И как жаль, Франц, что ты не медик, – мог бы разузнать, рассудить…
– Я все готов сделать, – сказал он несколько сдавленным голосом, так как в эту минуту стаскивал башмаки, а они были новые и неприятно жали. – Я на все готов. Я тоже думал… Я тоже…
– Много мы потратили времени попусту, – вздохнула Марта. – Я, конечно, не ученая…
Она аккуратно сложила на кресле снятое платье. Была она в плотных вязаных панталонах и в нательной фуфайке под блестящей розовой сорочкой – так как в февральские, пронзительно-ветреные дни всегда боялась бронхита.
– Нужно годами изучать яды, – сказала она, открывая постель. – Только тогда можно за это браться.
Он в свою очередь аккуратно натягивал снятый пиджак на деревянные плечи вешалки, предварительно вынув и положив на стол: перо, два карандаша, записную книжку, ключи, кошелек с тремя марками, письмо к матери, которое он забыл отправить. Затем он снял часы с кисти, положил их на ночной столик. Она всегда уходила ровно в четверть девятого. Оставалось двадцать пять минут.
– Милый, поторопись… – сквозь зубы проговорила Марта.
– Эх, какую я мозоль себе натер, – крякнул он, поставив босую ногу на край стула и разглядывая желтую шишку на пятом пальце. – А ведь это мой номер. Ноги, что ли, у меня выросли…
– Франц, иди же… Потом будешь осматривать…
После, действительно, он осмотрел мозоль основательно. Марта еще лежала с закрытыми глазами, неподвижно и блаженно. На ощупь мозоль была как камень. Он надавил на нее пальцем и покачал головой. Во всех его движениях была какая-то вялая серьезность. Надув губы, он почесал темя. Потом, с той же вялой основательностью, стал изучать другую ногу. Никак в голове не укладывалось, что, вот, номер – правильный, а все-таки башмаки оказались тесными. Вон они там стоят в углу, рядышком, желтые, крепкие. Он подозрительно на них посмотрел. Жалко – такие красивые. Он медленно отцепил очки, дохнул на стекла, открыв рот по-рыбьи, и концом простыни стал их протирать. Потом так же медленно надел.