Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака
Шрифт:
И его снедало любопытство.
— О чем вы разговаривали вчера вечером в спальне? — мог он спросить на следующий день.
Дети были откровенны в своих ответах.
— Я рассказывал ему, как мы жили, когда батя был с нами.
— Я его спросил, почему поляки не любят евреев.
— Я сказал ему, что, если он постарается, вы не будете на него сердиться.
— Я сказал, что поеду к эскимосам, когда вырасту. Научу их читать и строить дома такие, как наши.
Когда сироты говорили о самых потаенных своих чувствах, Корчак сердечно отзывался на эти признания. Никто лучше него не знал, насколько парадоксальна жизнь. Он хотел, чтобы их мечты были смелыми, но и чтобы они реалистически оценивали возможность того, что мечты эти не сбудутся. «Дерзайте мечтать, — писал он в книге под названием «Слава»
Пока Корчак записывал диалект своих сирот, он сознавал, что самые глубокие свои чувства они выражают в полусне, когда на волю вырываются эмоции, днем тщательно подавляемые. Прохаживаясь между кроватями, вслушиваясь в «симфонию детского дыхания», замечая безмятежность или тревожность сновидцев — даже беспокоясь, не был ли кашель бронхиальным, а не просто нервным, — он делал заметки для «серьезной книги» о спящих детях и о ночи. И его посещала непрошеная мысль: а есть ли у него право наблюдать этих детей, когда они наиболее беззащитны? «К чему подсматривать? — спрашивал он себя. — Пусть Природа хранит свои секреты». Но ученый не мог не подсматривать, пусть педагога и смущало, насколько это этично.
Иногда он сидел в стеклянном закутке и мучился, зная, что ничем не может помочь ребенку, тоскующему по умершим родителям, по братьям и сестрам, с которыми разлучен. Слезы были неизбежностью, но он все равно не мог привыкнуть к прерывистым, безнадежным, трагическим рыданиям, напоминавшим ему о том, как в их возрасте он оплакивал своего больного отца. Он знал, что существует столько же особых рыданий, сколько существует детей: «от тихих и глубоко личных до капризных и неискренних, до неудержимых и бесстыдно откровенных». «Это плачут столетия, а не ребенок», — занес он в свою записную книжку.
Восьмилетнего мальчика разбудила зубная боль. Ухватив руку Корчака, он выплеснул наружу свои страдания: «…тогда мама умерла. Тогда меня отослали к бабушке, но она то- же умерла. Тогда меня отвезли к тете, но ее не было дома. Было холодно. Меня впустил дядя. Очень бедный. Я хотел есть. Его дети болели. Он положил меня в кладовой, чтобы я не заразился. У меня ночью всегда болят зубы. Потом меня взяла одна женщина, но скоро отвела на площадь и оставила там. Было темно. Я очень боялся. Ребята начали меня пихать. Тогда полицейский отвел меня в участок. Там были одни поляки. Они отослали меня к моей тете. Она кричала и взяла с меня клятву, что я не расскажу вам, что со мной было. Можно я тут останусь? Можно? Вы не сердитесь, что я бросил мячик на траву? Я не знал, что это нельзя».
«Он уснул, — записал Корчак. — Странно, но на миг я ясно увидел светлый ореол вокруг его усталой восьмилетней головенки. До этого я наблюдал такое явление всего один паз». Затем он добавил: «Я пишу это, но знаю, что никто не поймет. Понять это можно, только оказавшись в тишине ночи в большом дортуаре сиротского приюта».
Самые отпетые хулиганы, жестоко испытывавшие его терпение днем, ночью могли сломаться. Услышав рыдания Моше, он бросился к его постели. «Не плачь, ты всех перебудишь!» А потом, став на колени возле мальчика, он шепнул: «Ты знаешь, я тебя люблю, но я не могу спускать тебе все твои проделки. Не ветер разбил стекло, а ты. Ты мешал всем играть, не стал есть ужин и затеял драку в спальне. Я не сержусь…»
Корчака не удивило, что его слова только вызвали новый взрыв рыданий. «Иногда утешения оказывают противоположное действие — они усугубляют горе ребенка, а не смягчают его». Но хотя рыдания Моше стали еще судорожнее, они прекратились скорее.
— Может быть, ты голоден? Принести тебе булочку?
Мальчик отказался.
— Так спи, сынок, спи, — прошептал Корчак и слегка погладил мальчика. — Спи!
В эту минуту Корчаком владело ощущение бессилия. Если бы он только
Некоторые дети действительно ускользали с участка Дома сирот для кратких вылазок: несколько девочек отправились к старому приюту на Францисканской улице, просто чтобы еще раз взглянуть на него, а трое братьев ушли пешком из города навестить свой прежний дом и лес, где они когда-то играли. Им пришлось предстать перед детским судом (который в первые два года существования приюта собирался нерегулярно) за нарушение правила, воспрещавшего покидать участок без разрешения, и за опоздание к ужину. Судьи были милосердны, а Корчак сделал вывод, что «ностальгия бывает даже у детей, тоска по прошлому, которое не вернется».
Предсказав, что в будущем педагогические учебные заведения будут предлагать курс журналистики, Корчак основал приютскую газету, назвав ее «азбукой жизни», потому что она связывала одну неделю с другой и сплачивала детей. «С помощью газеты мы будем знать все, что происходит, — сказал он. — И не важно, если мы начнем с маленькой написанной от руки. Когда-нибудь мы будем печатать ее на машинке, а то и набирать».
Дети с нетерпением ждали субботнего утра, когда Корчак имел обыкновение сам читать вслух свою колонку. (Поколения детей будут вспоминать живость его стиля и теплоту голоса.) «Вы помните, — писал он в одной такой колонке, — как у вас, когда вы только поселились тут, не было близких друзей и вам было грустно и одиноко? Вы помните, кто толкнул или ударил вас и потребовал, чтобы вы отдали ему что-то, и вам пришлось подчиниться?.. Теперь к нам пришли новые дети, они чувствуют то же, что тогда чувствовали вы, и не знают наших порядков. Мы надеемся, что вы поможете своим новым товарищам». И в другой: «Мы ждали, чтобы это произошло. И это происходит. Дети везут подарки своим семьям из нашего дома. Мы гадали, какие это будут подарки. Может быть, иголки, карандаши, кусок мыла? Но нет, это совсем другие подарки! Девочка рассказала своему братцу волшебную сказку, которую услышала здесь, а мальчик спел только что выученную песню, еще один мальчик показал, как он моет тарелки, а некоторые рассказали про то, о чем прочли в нашей газете».
Дети дарили свои «подарки» каждую субботу днем после обеда, когда им разрешалось навещать родных, которые у них еще оставались. Корчак настаивал, чтобы они не теряли этих связей. «Дети без семьи ощущают себя обделенными, — говорил он. — Даже плохая семья лучше, чем никакая». Однако из гигиенических соображений детям не разрешалось оставаться ночевать. А когда они возвращались в семь часов, их проверяли, не принесли ли они с собой вшей.
В еврейской общине Варшавы раздавались недовольные голоса: Дом сирот объявлялся «слишком уж польским». Корчака обвиняли в том, что он руководит «фабрикой ассимиляции», хотя в приюте еда была кошерной, а день субботний соблюдался, как и все еврейские праздники. И ежегодно те, на чьи щедроты существовал Дом, приглашались туда на пасхальный седер. Григорий Шмуклер помнит раввина, который вел первый седер, и какое разочарование испытал он и другие дети, когда они бросились к двери, открывшейся для Илии, и никого за ней не нашли. Но они отыскали мацу, спрятанную в ларе в столовой, и получили в награду по леденцу.
Дети с нетерпением ждали ужина в пятницу, и не только из-за важности, которую ему придавали у них дома, но и потому, что Корчак делал его таким увлекательным. После ванны, после того как они длинной вереницей прошли за ним по лестницам и помещениям, после того как были зажжены праздничные свечи и съеден праздничный ужин, после игры в лото, в которой они выигрывали сласти, после того как они надевали свои пижамы и укладывались спать, Корчак входил в дортуар мальчиков или девочек, в зависимости от того, чья была очередь, и рассказывал сказку.