Король нищих
Шрифт:
Слуги хлопотали над больным, а Бувар, взяв Сильви под руку, вывел ее в прихожую.
— Теперь возвращайтесь во дворец, мадемуазель! Я буду весьма удивлен, если его преосвященство в ближайшие дни снова попросит о концерте…
Сильви, вздохнувшая с облегчением оттого, что не стала убийцей, большего и не требовала. Поэтому, приехав в Сен-Жермен, она сразу отправилась в часовню возблагодарить Бога за то, что он не дал ей совершить роковой поступок и тем самым сохранил жизнь. Она так близко видела смерть, что несмотря на непогоду — всю неделю лил дождь! — сочла жизнь великолепной, а погоду изумительной…
В ту ночь кардинал не умер и наутро
Сильви же дни, последовавшие за визитом в Рюэль, жила в постоянном страхе. Каждую минуту она опасалась, что ее призовут к Ришелье, понимая, что у нее уже не хватит мужества повторить свой убийственный поступок. Пузырек с ядом нашел свой конец в отхожих местах дворца. Быть трагической героиней оказалось совсем нелегко!
Третьего декабря король навестил больного, потом, возвратившись во дворец, объявил придворным:
— Я не думаю, что вновь увижу его живым. Это конец… но какой христианский конец!
После возвращения в Париж кардинал действительно заботился лишь о Боге и о собственной душе, претерпевая свои страдания более стойко, чем когда-либо прежде. Невзирая на упорство, с каким он цеплялся за жизнь, Ришелье пришлось смириться с тем, что дни его сочтены. Четвертого декабря 1642 года Луи Арман Дюплесси, кардинал-герцог де Ришелье отдал Создателю свою непостижимую душу, пробормотав:
— In manus tuas, Domine… .
И воцарилась тишина.
Казалось, можно было ожидать взрывов радости, проявлений ликования, поскольку из жизни ушел грозный диктатор, но этого не было: народ Парижа, который четыре дня торжественно прощался с телом покойного, перед тем как его перевезли в Сорбонну, где оно должно было упокоиться, когда будет сооружена часовня, пребывал в молчании. Взгляды, которые парижане бросали на покойника, облаченного в великолепную мантию из пурпурного муара, на герцогскую корону, лежавшую на подушечке у него в ногах, были исполнены не столько недоверия, сколько почтения.
Все испытывали странное чувство огромной потери, и каждый задавался вопросом, сможет ли корабль Франции в отсутствие его кормчего продолжать свое славное плавание. Бывает страшно, когда исчезает человек, кого боялись, часто ненавидели, но кем и восхищались. Люди понимали, что после Ришелье королевство уже никогда не будет таким каким было при нем. Все объяснялось просто: кардинал заставлял трепетать и Европу, и Францию, ибо поставил целью своей жизни сделать свою страну самой великой…
Людовик XIII не оплакивал своего сподвижника: кардинал слишком часто ущемлял короля в его привязанностях. Но все те, кто надеялся на смену режима, жестоко ошиблись: ничего не изменилось. Весь аппарат, созданный кардиналом, остался на прежних местах, включая самого последнего чиновника; уцелел и Исаак де Лафма, который после долгого выздоровления снова занял свою должность. Королева пыталась отправить Лафма в отставку, но король ей отказал. Он ответил Анне Австрийской словами, сказанными Ришелье герцогу де Бофору:
— Он человек честный, и благодаря ему в Париже царит порядок…
Пятого декабря парламент принял два важных
Вокруг королевы атмосфера явно смягчилась, несмотря на то, что двор, едва снявший траур по королеве-матери, вновь облачился в черные одежды в память кардинала. И вот в одно прекрасное утро Сильви, выслушав мессу, припала к стопам Анны Австрийской, прося ее вернуть изгнанников. По крайней мере, двоих из них: Мари д'Отфор и герцога де Бофора.
Королева, потрепав Сильви по щеке, подняла ее и поцеловала.
— Еще не время. Король не согласится нарушить волю кардинала. Он… он не слишком жалует вашего друга Франсуа. Что касается Мари, то я вообще не понимаю, как он к ней относится. Боюсь, что мучительная память о Сен-Маре заставила короля забыть о прежних возлюбленных. Вы можете быть уверены, что я не меньше вас хочу снова увидеть изгнанников… как и мою дорогую герцогиню де Шеврез, которая живет вдали от меня уже много лет. Может быть, нам следует потерпеть еще совсем немного? Разговор был прерван появлением госпожи де Брассак, пришедшей спросить, не соблаговолит ли королева предоставить аудиенцию его преосвященству кардиналу Мазарини.
Странно, но после смерти Ришелье тон фрейлины уже не был столь надменным. Положение ее при дворе теперь зависело лишь от воли Анны Австрийской. Если королева попросила бы короля лишить госпожу де Брассак звания фрейлины, то она добилась бы этого.
— Я сейчас выйду, — улыбнулась королева. Потом, когда госпожа де Брассак удалилась, воскликнула:
— Вот оно как! Один кардинал сменяет другого кардинала! Похоже, что в этой стране религия твердо взяла в руки управление государством. Не потому ли, что мой супруг король посвятил Францию Богоматери в благодарность за счастливое появление на свет дофина?
— Разве Людовик XIII уже не носил титул Христианнейшего Короля?
— Конечно, но я задаю себе вопрос, последует ли мой сын примеру отца, когда взойдет на трон. Вы ведь часто общаетесь с ним и знаете, что он хотя еще ребенок, но уже обнаруживает железную волю. Я не думаю, что он позволит какому-нибудь министру управлять собой! Пока же я не жалуюсь на министра, который обещает нам столь приятные перемены. Он очаровательный мужчина! Но вы действительно с ним еще не знакомы?
— Я не имела этой чести.
— Ладно, пойдемте со мной! Вы сами составите о нем представление…
Королева оказалась права. Мазарини, по-итальянски изящный, с вкрадчивым взглядом, был очарователен и мог обворожить любого. Но Сильви кардинал не понравился. Привыкшая к презрительной чопорности Ришелье, к его высокой фигуре, на которой с таким благородным величием сидела кардинальская мантия, Сильви сочла Мазарини его Уменьшенной дурной копией. Конечно, Мазарини был гораздо красивее своего бывшего повелителя и обладал пленительной улыбкой, но он не внушал такого почтения, как кардинал Ришелье. Это объяснялось тем, что, несмотря на различные церковные Должности, которые он занимал, Мазарини так и не был посвящен в сан священника, а Сильви не допускала, что кардиналом может быть человек, не принадлежавший Церкви. К тому же он слишком оживленно жестикулировал и любил выставлять напоказ очень красивые, ухоженные и надушенные свои руки!