Король-олень
Шрифт:
— А теперь расскажите мне здешние новости, — сказал Акколон. — Весна выдалась поздняя — я видел пахарей в полях.
— Но вспашка почти закончена, — сказала Мелайна, — и в воскресенье люди будут благословлять поля…
— И выбирать Весеннюю Деву, — подал голос Увейн. — Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, — обратился он к Моргейне. — Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая.
Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:
— Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть — чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, — это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева — воспоминание о… — нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!
— Были времена, — сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, — когда Весенней Девой — равно как и Хозяйкой урожая — была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.
Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.
Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:
— Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!
— Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, — заметил Акколон.
— Нет, — заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, — она не настолько красивая. А вот наша матушка — красивая. Правда, Акколон?
— Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, — поспешно вмешался Уриенс, — но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.
«Нет, — подумала Моргейна. — Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…»
Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону — комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.
— Тебе ничего не нужно?
— Ничего, — отозвался Акколон. — Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец — счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.
— Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! — взорвалась Моргейна. — Я же тебе сказала: у меня не было выбора!
— Но ты дала слово мне!
Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.
— Сделанного не воротишь, Акколон.
Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку — почти угрожающе:
— Я не считаю, что между нами все кончено, леди!
Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:
— Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох,
— Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.
— Нет, — отозвался он, — завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение — здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?
Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне — факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.
— Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!
Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.
— Конечно, ты права, — тихо сказал он. — Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.
Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно, и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.
День летнего солнцестояния выдался ясным. Моргейна, проснувшись на рассвете, сразу же поняла, что хоть она и не раз говорила себе, будто перестала чуять подобные вещи, но нынешнее лето что-то пробудило в ней. Одевшись, она бесстрастно взглянула на спящего мужа.
Она вела себя, как дура. И зачем только она безропотно приняла слова Артура? Побоялась поссорить его с другим королем? Если он не в силах удержать свой трон без помощи женщины, возможно, он вообще его недостоин. Он отступник, он предал Авалон. Он отдал ее в руки другого отступника. А она покорно согласилась со всем, что они решили за нее.
«Игрейна позволила, чтобы вся ее жизнь стала разменной монетой в политике». И в душе Моргейны шевельнулось нечто, умершее или уснувшее с того самого дня, когда она бежала с Авалона, унося в своем чреве Гвидиона, — внезапно оно пробудилось и зашевелилось, медленно и вяло, словно спящий дракон, движение столь же тайное и незримое, как первое движение плода в чреве; эта неведомая сила произнесла, негромко и отчетливо: «Если я не позволила Вивиане, которую любила всей душой, использовать меня подобным образом, почему я должна покорно склонить голову и позволить, чтоб меня использовали в интересах Артура? Я — королева Северного Уэльса и герцогиня Корнуома, где имя Горлойса до сих пор что-то да значит, и я принадлежу к королевскому роду Авалона».