Король Парижа
Шрифт:
— Нет, но если мы поторопимся, то ещё успеем одарить его этой великой радостью. Его мать при смерти. Она не протянет и дня. Уже позвали священника. Пошли скорее.
Дюма ненадолго задумался; вытерев глаза тыльной стороной ладони, он сказал:
— Хорошо, пошли.
Когда они вошли в квартиру в доме № 22 на улице Пигаль, доктор говорил священнику:
— Не медлите, жить ей осталось всего несколько минут.
Александр стоял перед кроватью на коленях, спрятав лицо в одеяло, чтобы заглушить рыдания.
Катрин
— Александр!
Священник наспех соборовал умирающую, потом приступил к церемонии венчания.
Катрин, поняв, что сейчас её обвенчают с Дюма, собрала все оставшиеся силы и сказала:
— Александр, ты сделаешь этот день счастливейшим в моей жизни.
У Дюма так сильно дрожали ноги, что ему пришлось присесть на край кровати; Александр плакал навзрыд.
— Возьмитесь за руки, — предложил священник.
Дюма взял бледную, безжизненную ладонь Катрин с набухшими синими венами.
— Повторяйте за мной, — продолжал священник. — Я, Александр Дюма, беру в жёны Катрин Лабе...
Пальцы умирающей сжали ладонь Дюма, но повторить слова священника у Катрин уже не хватило сил. Только Дюма произнёс обрядовую формулу.
Потом по просьбе священника Дюма надел на палец Катрин обручальное кольцо. Когда он с залитым слезами лицом наклонился, чтобы поцеловать супругу, Катрин уже была мертва. Дюма застонал, порывисто обнял сына и вышел из комнаты.
На лестнице его догнала дочь.
— Ты сердишься, что я заставила тебя пережить это? — спросила она.
Дюма, будучи не в силах ответить, пожал плечами.
— Ты не представляешь, какую радость ты доставил Александру.
— Хорошо, но я устал, — ответил Дюма. — Не припоминаю, чтобы когда-либо так уставал.
На следующее утро, когда Дюма сел за письменный стол из светлого дерева и взял перо, он впервые за полвека не смог писать.
День за днём он с пером в руке просиживал за столом, но теперь не смог написать ни строчки. В какой-то полудрёме, иногда засыпая, Дюма не думал ни о чём. На большом бильярдном столе скапливалась его корреспонденция, но он не вскрывал письма и не отвечал на них.
Зрение у него по-прежнему было превосходное; рука его была как всегда тверда, но он больше не чувствовал в себе порыва к творчеству: через пятьдесят лет «машина» внезапно встала.
У Дюма ещё оставались кое-какие предметы искусства, которые, как он утверждал, вдохновляли его: мавританские скульптуры, богемское стекло, русские иконы — эти сувениры, привезённые из дальних странствий, крохи, ускользнувшие от сотен кредиторов и толпы алчных женщин. На стене ещё висел единственный холст Делакруа, с которым у Дюма не хватило сил расстаться.
Слуги, которые требовали у него распоряжений и денег, не могли добиться от Дюма ответа. Прежде чем исчезнуть, они сами платили себе, унося кое-какие вещи, которые потом
Однажды сын нанёс отцу неожиданный визит.
— Здравствуй, папа, — сказал Александр.
— Здравствуй, сынок, — ответил Дюма.
— Как ты себя чувствуешь, папа?
— Сам видишь, мой мальчик, работаю, как всегда. Я обещал с полдюжины рассказов и статей.
И Дюма обмакнул перо в пустую чернильницу.
Александр увидел кипы нераспечатанных писем, горы нечитаных газет и журналов. Кончиком пальца он провёл черту по густому слою пыли, покрывавшей стопу чистой бумаги, что была сложена на письменном столе отца.
— Почему бы тебе не поехать с нами на лето к морю? — спросил он.
У Александра был домик в Пюи, восхитительном месте, которое ему рекомендовала Жорж Санд.
— Благодарю, но мне и здесь совсем неплохо.
Но Дюма не стал сопротивляться, когда Александр, накинув на него пальто, увёл его из дому.
Дюма нравилось сидеть на пляже, греясь на солнце; он слышал, как вокруг весело щебечут его внуки; он улыбался и засыпал, как будто пятьдесят бессонных лет теперь требовали своего возмещения.
Поскольку Дюма не интересовался войной, Александр и его жена, русская княгиня, решили ничего ему о ней не рассказывать. Узнав, что прусские армии идут на Париж, Александр счёл благоразумным провести остаток года в Пюи.
С приходом холодных осенних дней Дюма всё чаще не вставал с постели. Наконец настал день, когда горничная убрала его одежду в стенной шкаф; в этот день Дюма понял, что больше никогда её не наденет. В карманах горничная нашла наполеондор и мелкие монеты. Александр протянул деньги отцу.
— Знаешь, мой мальчик, ровно столько денег было у меня, когда я полвека назад приехал в Париж, — улыбнулся Дюма. — Представь себе только: я полвека прожил в роскоши, и это не стоило мне ни сантима. Я так же богат, как и в дни моей молодости. Пусть никто больше не упрекает меня в расточительности!
Дюма навестил врач, но лишь для того, чтобы подтвердить то, что и без него было ясно: началась водянка, придётся время от времени проводить зондирование, делать пункции.
Дюма понял, что это смертный приговор, но, казалось, нисколько не волновался. Правда, иногда, оставаясь в одиночестве, он плакал.
Как-то сын застал отца в слезах.
— Тебе плохо, папа!— вскричал он.
Дюма отрицательно покачал головой.
— Не слишком ли шумят дети? — спросил Александр.
— Нет, сын мой, я чувствую себя хорошо. Но я вспомнил то время, когда Виктор Гюго советовал мне не писать так много и так быстро. «Теперь у вас есть деньги и репутация, — говорил он. — Пишите для потомства. Создайте вещь, которая пребудет вечно». Сейчас я горько сожалею, что не послушался его совета.
— Но, папа, ты написал книги, которые будут жить вечно.