Король-Уголь

Синклер Эптон Билл

С этими словами она подняла сжатый кулак, но потом опустила его и долго шла, даже не глядя на Хала.

— Вы хоть тысячу лет гадайте, — продолжала Мэри, — и все равно не узнаете, что я перечувствовала тогда у Минетти. И не в том беда, что она важничала передо мной. Беда в том, что она унизила меня в моих собственных главах. Я, мол, дочь пьянчуги-шахтера, а она — не знаю, кто ее отец, — она какая-то дивная принцесса. Самое главное — что она в этом уверена, Джо! Тут даже не только то, что у нее много денег и красивых вещей, и не то, что она умеет так гладко говорить, а я — нет; и не то, что у нее нежный голосок, а у меня голос грубый, особенно когда я злюсь, вот как сейчас. Нет, самое главное — вот эта ее уверенность. Да,

да, эта уверенность, уверенность — точное слово: уверенность! У нее красивые вещи, и всю жизнь они у нее были, вот ей и кажется, что она имеет на них какое-то особое право. А я ни на что не имею права, разве только на горе. Меня день и ночь преследуют заботы и страхи, а сейчас ко всему вдобавок я лишилась крова! Вы знаете, Джо, мой характер — меня не так-то легко сломить. Но когда мне с таким презрением указали на мое место, я ушла и спряталась, зарылась лицом в землю, не знала, что делать от злости. Я твердила себе: «Все так и должно быть. Где мне с ней сравняться?! С такой красавицей! Ну что это за руки? — И в лунном свете Хал увидел, как быстрым, страстным жестом она вытянула руки. — Вот почему у нее есть право на этого человека. Как это я посмела даже поднять на него глаза? Он уедет, и я должна буду это пережить и залезть обратно в мою грязную лачугу с дырявой крышей!» Вот какие дела! А когда я ему говорю об этом, что он мне отвечает? Он тихо и ласково просит меня пожалеть ее! Господи Иисусе! Надо же такое придумать!

Наступило молчание. Сейчас Хал, даже если бы захотел, уже не мог ничего сказать. Вот это-то он и стремился увидеть. Это была самая откровенная классовая война.

— А теперь, — твердо заключила Мэри, сжимая кулаки, — теперь все. Я уже не раба! У меня такое же право на жизнь, как у любой богачки. Я знаю, конечно, что никогда мне не получить того, что есть у нее: ни красивых платьев, ни приличного дома, ни того человека, которого я люблю. Но я буду знать, что я сделала кое-что, чтобы освободить рабочих от той позорной жизни, на которую их обрекли. Вот в чем мне помогла наша стачка — она указала мне путь! Сейчас нас разбили, но, представьте себе, это не так важно! Мне еще не раз придется в жизни поднимать людей на забастовки, и мы тоже научимся побеждать.

Мэри умолкла. Хал шел рядом с ней, раздираемый противоречивыми чувствами. Значит, он правильно угадал в ней борца, организатора забастовок! Он радовался этому и гордился ею. Тут ему пришла невольная мысль: она девушка, но у нее впереди жестокая борьба; а у него — мужчины — клуб и сочные бифштексы…

— Мэри, — сказал он. — Мне стыдно за себя!

— Джо, вам нечего стыдиться. Разве вы выбирали, где вам родиться?

— Допустим, что нет. Но если человек знает, что все радости жизни ему достаются даром, самое меньшее, что он может сделать, — это почувствовать стыд. Я только надеюсь, Мэри, что вы не возненавидите меня так, как ненавидите других.

— Какая там ненависть! Этого даже и в помине нет, Джо! Скажу вам прямо и по чести: я люблю вас так же, как раньше. Могу вам это сказать, потому что мы никогда не будем вместе. С тех пор как я увидела эту девушку, я поняла, что я вам совершенно не подхожу. Вы меня извините, но, по-моему, она вам тоже не очень-то подходит. И так и этак, Джо, счастья у вас будет мало… Да поможет вам бог!

Мэри проявила такую проницательность, так прочитала его мысли, что Хал не решился ей ответить. В первый раз за время беседы она взглянула на него и в свете уличного фонаря увидела смятение на его лице. Внезапная нежность зазвучала в ее голосе:

— Вы очень осунулись, Джо. Хорошо, что вы уезжаете.

Он хотел улыбнуться, но не мог.

— Джо, — продолжала она, — вы просили меня быть вашим другом. Я согласна. — И она протянула ему свою большую шершавую руку. Он взял ее.

— Мэри, мы не забудем друг друга! — Спазма сдавила ему горло.

— Конечно, нет! Мы еще когда-нибудь организуем забастовку, как в Северной Долине!

Хал крепко сжал большую руку,

но, вспомнив, что за ним шествует его брат, поспешно разжал ее, так и не сказав тех прекрасных слое, которые накопились в его душе. Он считал себя храбрым, но не таким храбрым, чтобы проявить сентиментальность в присутствии Эдуарда.

29

Они подошли к дому, где жил Джон Эдстром. Хозяйка, жена рабочего, открыла дверь. Хал спросил Эдстрома. Она ответила:

— Совсем плох наш старик.

— Что с ним?

— Его искалечили. Разве вы не знаете?

— Нет. Каким образом?

— Избили, сэр. Сломали руку и едва не пробили череп.

— Кто? Когда? — в один голос закричали Хал и Мэри.

— Неизвестно кто. Это было четыре дня назад, вечером.

Хал сообразил, что это случилось, вероятно, в тот вечер, когда он убегал от Мак-Келлера.

— А врач у него был?

— Да, сэр. Но мы не можем как следует лечить его, ведь муж у меня сидит без работы. А я занята: у меня дети и жильцы.

Хал и Мэри побежали наверх. В комнате, где лежал их друг, было темно, но он узнал их по голосам и приветствовал чуть слышным радостным возгласом. Хозяйка принесла лампу, и они увидели, что Эдстром лежит на спине с забинтованной головой, положив на грудь руку в лубке. Вид у него действительно был ужасающий, добрые глаза запали, и в них застыло страдальческое выражение. Хал вдруг вспомнил, что Джефф Коттон называл его старым проповедником…

Несчастье случилось в то время, как Хал бежал к поезду Перси Харригана. Эдстром криком предупредил беглецов об опасности, а сам бросился вслед за ними. Но тут один из охранников, поравнявшись с ним, сбил его с ног ударом прямо в глаз. Эдстром, падая, стукнулся головой о мостовую и потерял сознание. Так он пролежал несколько часов, пока на него не наткнулся какой-то прохожий, который позвал полицейского. Они обшарили его карманы и нашли на клочке бумаги его адрес. Вот и все. Что тут еще прибавить? Обращаться за помощью к Мак-Келлеру он не захотел: все, наверное, сейчас по горло заняты — борются ведь, чтоб скорее открыли шахту. У него нет никакого права обременять в такое время людей своими бедами.

Хал слушал тихий рассказ старика и снова ощутил прилив бешеной ненависти, зародившейся в его душе в Северной Долине. Хал понимал, что это глупо, ибо избиение какого-то старика, который возбуждал беспорядки, можно считать «мелочью» по сравнению с другими жестокостями охранников. Но Халу это показалось самым характерным из всех злодеяний, свидетелем которых он был, потому что здесь воплотилась полная слепота шахтовладельцев к истинным ценностям человечества. Ведь этот кроткий, терпеливый старик, несмотря на все, что пришлось ему выстрадать, не научился ненавидеть и сохранил свою веру. Но разве наемным убийцам «Всеобщей Топливной компании» дело до его веры? Какую пользу принесли старику его философия, его душевная чистота, его надежды на светлое будущее человечества? Бандиты походя стукнули его и оставили распростертого на земле, нимало не интересуясь — жив он или мертв.

Нынешний день принес Халу кое-какие радости: приятно вспомнить про свое маленькое приключение под видом вдовы и про то, что Мэри удалось одержать над собой победу. Но сейчас, слушая прерывистый шепот Эдстрома, Хал почувствовал, что вся радость его потухла. Предстала неприкрашенная правда: он потерпел поражение — полное, безоговорочное поражение! Он причинил шахтовладельцам мимолетное беспокойство, но не пройдет и нескольких часов, как они сообразят, что он оказал им большую услугу, прекратив стачку. Снова завертятся колеса промышленности, и рабочие окажутся в том же положении, в котором они были до появления среди них коногона и подручного по имени Джо Смит. Какое значение имеют эти разговоры о солидарности и надежде на лучшее будущее: что это в конечном итоге изменит в беге колес промышленности? У рабочих Северной Долины сохранится то же право, которое у них было всегда, — право оставаться рабами или же, если им это не угодно, право стать героями-мучениками.