Король живет в интернате
Шрифт:
Зубей все говорил и говорил. Андрей сидел неподвижно, смотрел на узкую тарелку, где среди светлых кружочков лука лежала селедочная голова. Мутный глаз ее был полуоткрыт. И Андрею, давно отвыкшему от слез, хотелось плакать.
Когда вышли из ресторана, Зубей остановил легковую машину и, открыв дверцу, сказал Андрею:
— Прошу, маэстро! Привыкай к красивой жизни!
Зубей был в отличном расположении духа. Развалясь на мягком сиденье, он всю дорогу мурлыкал какую-то песенку.
Во дворе, расставаясь с Андреем, сунул ему горсть мелких денег:
— Пока авансик. Обтяпаем
Андрей молчал. Тогда, подойдя вплотную, Зубей свистящим шепотом спросил:
— Или что надумал? Смотри у меня! Не вздумай донести — мои дружки в тот же день тебя разыщут. Так-то, малыш. — И, похлопав Андрея по плечу, громко добавил: — Ну, пока! До скорой встречи!
Ты просто трус!
Собрание собранию рознь. Конечно, двоечникам нигде не рады. Однако можно и о них говорить спокойно, тихо. Пожурить слегка, взять обещание, что к такому-то сроку исправят плохие оценки, и все.
Это собрание было другим. Тон задала Светлана.
— Вы, наверно, на меня рассердитесь. Что ж, сердитесь. Но я все скажу. Всего несколько дней мы здесь, а уже столько видели плохого, что просто обидно за вас. Ребята, ведь мы пионеры, это значит — юные ленинцы. Вы поймите, слово-то какое — ленинцы! И вот представьте — вы только на минуту представьте, — к нам в класс входит Владимир Ильич. Скажите, порадовался бы он, глядя на нас?..
Светлану слушали открыв рты. А она, стоя у доски и сама волнуясь, то шагнет вперед, то отступит, то взглянет на Раису Павловну. И все, кажется, в Светлане жило, двигалось, возмущалось и радовалось вместе с ней. И тонкие, быстрые руки, и упругие косы. Острые кончики пионерского галстука и те вздрагивали. Андрей смотрел на Светлану, слушал, и ему не верилось, что тогда у березки она так горько плакала. Да уж плакала ли она — эта гордая, смелая девочка?
Вряд ли кто остался равнодушным после выступления Светланы. Леня Куликов, попросив слова, не вышел, а подбежал к доске. Минут пять он с жаром говорил о чести класса, говорил красиво, как профессор. В заключение предложил выпускать сатирическую газету, где стихами и прозой беспощадно критиковать лодырей и нарушителей порядка.
— Эй! — совсем войдя в азарт, крикнул Леня классу. — Берегитесь, лентяи, проныры! Будем клеймить вас оружием сатиры!
Ребята засмеялись, захлопали. А Раиса Павловна, весело округлив черные глаза, сказала:
— Да ты, Куликов, как настоящий поэт!
Митяй не улыбнулся. Он не любил, когда хвалили других.
Затем выступил Дима Расторгуев. Говорил толково, обстоятельно, обходясь без восклицательных знаков.
«На этом и кончат, — удовлетворенно подумал Митяй. — Сколько можно толочь об одном и том же!» Но нет, теперь Гусева (еще бы, тоже без пяти минут отличница!) захотела высказаться. И опять — срывающийся от волнения голос и всякие обидные слова по адресу двоечников. Под конец она предложила, чтобы самые неуспевающие ученики выступили сейчас и рассказали, как они дальше думают учиться.
— Дельное предложение, — одобрила
Да, с уходом Черного, Касьянова и Лютиковой лагерь двоечников сильно ослабел. Правда, есть и похлеще двоечники, чем Шашаев, но Дима почему-то его первого назвал.
Митяй, не выходя из-за парты, буркнул:
— Ну, исправлю. Подумаешь, первый раз, что ли!
Дима нахмурился, но промолчал. Человек он был добродушный, покладистый. Ладно. Что возьмешь с этого Митяя? Однако поднялась Светлана и сказала:
— По-моему, это несерьезно. Ты, Шашаев, выйди, пожалуйста, к столу и объясни классу, как думаешь подтягиваться в учебе.
Митяй не тронулся с места.
— Мне и здесь неплохо.
Такой пренебрежительный тон даже Диму покоробил.
— Ты все-таки выйди, — миролюбиво посоветовал он.
— Не хочу.
Дима явно не знал, что делать. Беспомощно посмотрел на Раису Павловну. А та не спешила вмешиваться. Класс замер в настороженной тишине. Все ждали, чем это кончится, чья возьмет. И тут, будто подброшенный пружиной, вскочил Олег Шилов. Крикнул, сжав кулаки:
— Ты знаешь кто? Трус! Ты — просто трус! А выйти к столу мы тебя все равно заставим!
Шашаев от злости скрипнул зубами. Но в цыганском, смуглом лице Олега было столько решительности, что Митяй и в самом деле струсил. Чтобы скрыть это, он разыграл роль смертельно и незаслуженно оскорбленного человека.
— Я — трус?! — презрительно переспросил он. — Пожалуйста, могу выйти. Я к вашим услугам. Так что вы желаете от меня узнать?
Как ни валял Митяй дурака, а пришлось ему перед всеми держать ответ.
После Митяя никто из двоечников уже не ломался, не капризничал — выходили к столу, и хочешь не хочешь, а приходилось каяться в своих грехах, оправдываться, виновато чесать затылки, обещать исправиться.
Потом избирали старосту класса. Раиса Павловна предложила кандидатуру Олега, но ребята захотели избрать Диму Расторгуева. Он мог бы отказаться — ведь имел нагрузку, но Дима и не подумал возражать. Раиса Павловна сказала:
— Таким образом, от нашего класса в совете коллектива интерната будут двое: Расторгуев, как староста класса, и Светлана Пащенко, как председатель санитарной комиссии.
Затем избрали физорга, санитарную комиссию класса и редколлегию стенной газеты. Всем было ясно, что редактором должен стать Леня Куликов.
Собрание закончилось, но в классе остались Раиса Павловна, бывшие «ашки», Дима, Леня и Гусева. О чем они совещались и чем занимались до самого отбоя, никто не знал.
Об этом стало известно на другой день, когда ребята пришли на занятия в школу. Возле двери их класса на стене висел фанерный щит, оклеенный черной бумагой. В нижнем углу была изображена часть диска Земли. От нее, через весь черный простор Вселенной, усыпанной звездами, круто взмывала космическая трасса к Луне, нарисованной в противоположном углу щита. На ближних подступах к Луне неслась краснозвездная ракета. Под ней был реактивный самолет, еще ниже — легковой автомобиль, а на самой Земле, лишь приподняв голову, стояла обыкновенная черепаха.