Королев: факты и мифы
Шрифт:
Была уже глухая ночь, когда сидящий у стола с медицинской аппаратурой Карпов увидел, как в домике Королева зажегся свет, – зажегся и не погас, и Карпов понял, что Главный не спит, и подумал, что врач нужен не вот этим двум здоровякам, которых он стережет и сдувает с них пылинки, а вот тому очень уставшему человеку. Через много лет Мстислав Всеволодович Келдыш тоже подтвердит: всю ночь перед стартом Гагарина Королев не спал.
После всех комиссий, техсоветов, телефонных звонков, рапортов, которые он выслушивал, и приказов, которые отдавал, после всех этих последних дней, переполненных тысячами забот, окружавших его со всех сторон, с каждым часом все теснее вокруг него сжимавшихся, теснивших его и уплотнявшихся в один монолит Главной Заботы, после этих ночей беспокойного сна: спал он урывками, –
Королев взял журнал «Москва», начал читать, понял, что не понимает и не помнит прочитанного, вызвал машину и пошел проведать космонавтов. Он волновался за Гагарина несравнимо больше, чем сам Гагарин волновался за себя. Накануне вдруг сказал Каманину:
– ...Ведь человек летит... Ведь я его знаю давно. Привык. Он мне, как сын.
Каманина поразили не сами слова, а интонация Главного конструктора, – столько в них было тепла и сердечности. Он не мог припомнить, чтобы Королев, человек чрезвычайно скупой на проявление каких-либо эмоций, когда-нибудь, с кем-нибудь говорил таким тоном.
Удостоверившись теперь, что Юра и Герман спокойно спят, Королев уехал на стартовую. Было около трех часов ночи.
Обычно ему не требовалось даже выслушивать доклады дежурных испытателей. Уже по тому, как двигались люди, по ритму всей работы он мог сразу понять, как идут дела. Наверное, ехать не стоило. Он верил в «эффект присутствия», ведь недаром же, кроме общепринятого «СП», на космодроме было у него и еще одно, менее распространенное прозвище: «Скорпион-4».
Специальные службы, отвечающие за сохранение тайн Тюратама, в усердии своем были неистощимы. Никак не укладывалось в их голове, что невозможно сохранить в секрете то, о чем знают тысячи человек, и спрятать то, что измеряется сотнями километров, не могли поверить, что тайны остались в XVIII веке, когда визирь насыпал в бокал шаха яд из перстня или одинокий пират закапывал под дубом драгоценный ларец и никто об этом не знал. Установка по секретности была примитивнейшая; да, в космос летаем, но откуда – никто не должен знать. Эти же «теоретики госбезопасности» привели нас к великому конфузу, назвав космодром Байконуром. Дело в том, что, когда всем уже было ясно, что космодром находится в Казахстане, «врага» решено было «запутать». Километрах в четырехстах севернее Тюратама существовал маленький городишко Байконур, имя которого и дали космодрому. Настоящие байконурцы некоторое время извлекали из этого камуфляжа немалую выгоду, рассылая на бланках своего города различные просьбы и требования и получая сверх всяких лимитов трубы, цемент, лес и прочие дефициты, пока их не окоротили. Рассказывали, что собирались чуть ли не судить местных представителей советской власти за «обман», но они доказали, что никакого обмана нет, – они и в самом деле живут в Байконуре, а о космических стартах ни в одной из бумаг не упоминали. И если уж говорить об обмане, то обман был, конечно, но не с их стороны...
Однако мудрым секретчикам одной географической маскировки показалось мало. При всякой опасности обнаружения огромный полигон – десятки тысяч людей – должен был, подобно загнанному зайцу, прятаться в норку и прижимать уши. Если в поезде Москва-Ташкент находился иностранец (что, надо признаться, бывало очень редко, поскольку избалованный кондиционерами иностранец не выдерживал такого путешествия ни зимой, ни тем более летом и предпочитал поезду самолет), полигон должен был замереть по команде «Скорпион-1». Команда «Скорпион-2» означала пролет самолета-разведчика на нашей южной границе, а «Скорпион-3» – прохождение американского спутника-шпиона. При появлении Главного конструктора в МИКе или на стартовой площадке космодромные шутники отдавали команду «Скорпион-4». В отличие от других «Скорпионов» она вызывала действие противоположное: активность работающих повышалась, а всевозможные праздные созерцатели мгновенно испарялись.
Но сегодня никого подгонять не требовалось. Обстановку на космодроме хорошо передал Раушенбах во время одной из наших бесед в апреле 1973 года.
– Конечно, все
Другая возможная реакция – робость, даже страх перед тем, что задумывалось. Нагнетание исключительности могло вселить в людей неуверенность, лихорадочное желание проверить проверенное, суетливое контролирование, тягу к перестраховке. Так вот, насколько я помню, не было ни того, ни другого. На космодроме царила деловая будничная атмосфера, и руководители полета, в первую очередь Сергей Павлович, всячески старались эту будничную рабочую обстановку сохранить...
Наблюдения Раушенбаха очень точны и полностью соответствуют принципу Королева, который он однажды высказал журналисту Михаилу Реброву:
– Руководитель должен уметь внушить своим сотрудникам веру в неизбежность успеха...
И Королеву это удавалось сделать. Олег Ивановский рассказывал мне, что перед стартом Гагарина он был стопроцентно уверен в успехе.
– Нет, даже не на 100, а на 200 процентов, – поправился Олег Генрихович и добавил: – Самое смешное, что спустя годы специалисты по надежности взялись вычислить истинную вероятность благополучного исхода этого полета и получили 46 процентов...
Но в ту пору, слава богу, никто об этих сорока шести процентах не знал. Если Раушенбах говорил о «чертике», который шептал ему: «Чепуха, ничего такого завтра не будет», то у Королева такого «чертика-шептуна» не было. «Чертики» не уживаются с такими людьми-таранами, каким был Королев. Этот старт был прежде всего выражением его воли, сконцентрированной до невероятной плотности внутренней энергии, сжатой, как плазменный шнур магнитным полем, ожиданием победы, которой он посвятил жизнь. Он знал твердо: завтра, а точнее – уже сегодня Гагарин улетит. Улетит, если весь этот сложнейший, из тысяч людей составленный механизм будет работать так же слаженно, как он работает в эти минуты, если не вылезет в последний момент какой-нибудь «боб»...
«Боб» вылез как раз в ту минуту, когда Королев появился на стартовой площадке: Кириллову только что доложили, что во время заправки ракеты сработала автоматическая система защиты моторов гидросистемы. И хотя неполадки эти никак не были связаны ни с ракетой, ни с космическим кораблем. Главный встревожился.
– Что случилось? – Королев не отрываясь смотрел в глаза Кириллову, стараясь еще до ответа «стреляющего» определить но выражению его лица степень серьезности того, что произошло.
– Сергей Павлович, ищем повреждение в цепях защиты моторов гидросистемы. При подготовке к работам агрегат замечаний не имел.
Тон, каким это было сказано, успокоил Королева. А что будет, если повреждения не найдут? Он быстро стал прикидывать разные варианты, и вот уже рядом и Воскресенский, и Бармин, идея есть, правда рискованная, но... Королев готов был идти на этот риск, чтобы не ломать весь график, не переносить время старта. Ведь такой перенос потребует десятки, сотни других изменений. Например, корабль перед посадкой ориентируется на солнце, а солнце уже в другом месте будет, и потянется цепочка. Королев уже решился рисковать, но вдруг загудели моторы. Не было для него музыки слаще в этот миг...
Ночь уходила. На востоке ширилась размытая, цвета спитого чая, полоска восхода. В пять часов утра прошла проверка связи со всеми НИПами. Никто не спал там в эту ночь от Камчатки до западных границ. Впрочем, на Камчатке давно уже день...
В 5.30 Карпов разбудил Гагарина и Титова.
– Как спалось? – спросил Евгений Анатольевич.
– Как учили, – улыбнулся Юра.
Карпов проверил у Гагарина пульс. 64 удара в минуту. Все нормально: Юра спокоен.
В 6.00 на стартовую площадку пришла машина с «космической» едой. Тубы заложили в корабль. Это была последняя операция перед посадкой космонавта. Юра и Герман завтракали: мясное пюре, черносмородиновый джем, кофе. И не то чтобы невкусно, а как-то без радости...