Королева Бона. Дракон в гербе
Шрифт:
— Но кто же здесь, в Литве, таким устремлениям противостоять решится? — спросила королева.
Кравчий поглядел на нее внимательно.
— Видно, братья мои немало постарались, коль вы меня так низко ставите. Вы, великая княгиня Литовская, не хуже, чем я, ваш покорный слуга, знаете, кто у нас прочному союзу с Короной противится. Кто кричит во все горло, что вельможи польские готовы обойтись с Литвой, как с Мазовецким княжеством, сожрать ее, проглотить, подчинить полностью.
— Стало быть, вы, пан кравчий, братьям своим — противник?
—
Предоставлю это братьям. Они готовы. Делают вид, что преданы королю, а сами тайком…
— Прошу вас, продолжайте.
— Миколай Черный тайком с послом австрийским доктором Лангом вступил в переписку. Просит его поскорее прислать портрет герцогини мантуанской Катерины, сестры покойной Елизаветы.
— Как вижу, вам и это известно. Не удивляйтесь, если я вас спрошу: много ли у вас верных людей?
— Для того, чтобы одержать победу на сеймиках, хватит. Но, если бы мы, государыня, заручились еще и вашей поддержкой, исчезли бы наветы, что я не только братьям своим, но и королю удар нанести хочу.
— Исчезли бы, в самом деле? Вы в это верите?
— Не более, чем вы, государыня.
— Я? Вижу, вы, пан кравчий, муж государственный, тонкий политик. Кто знает? Быть может, выиграете вы, столь горячо за права и свободу Литвы ратуя, а не Черный, на Вену уповая.
— Я читал Макиавелли, — отвечал кравчий после минутного раздумья. — Он уверяет, что великая и верно намеченная цель в конце концов будет достигнута, даже если тот, кто игру затеял, низменными страстями обуреваем. Ну, скажем, не столь уж возвышенными, — добавил он, видя, что королева нахмурилась.
— Санта Мадонна! О ваших страстях и побуждениях мне ничего не известно, но я…
— Вы, государыня, — прервал королеву кравчий, — готовы стать на пути у родного сына. Я хочу преградить дорогу родным братьям. Ей-богу, даже сам Макиавелли, наверное, не мог бы решить, чьи побуждения лучше укрыты от любопытных взоров.
Королева нахмурилась еще больше, с трудом сдерживая гнев.
— Да, вы, сударь, большой фантазер… Не знаю, чего у вас больше — фантазии или дерзости.
— Вот это как раз и пришлось шляхетской братии по душе, — отвечал кравчий. В темных глазах его можно было прочесть вызов.
— Ну что же! Из этого следует, что все уже сказано, — поспешила она закончить разговор.
— И я могу на вас рассчитывать?
— О да, разумеется! На мою помощь, на поддержку. Синьор Паппакода…
— Говорил что-то о старостве в Тыкоцине, — небрежно заметил кравчий. — Но благодарю вас, я привык довольствоваться тем, что у меня есть.
— Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, что встречу Радзивилла, столь несхожего со своими братьями.
Кравчий склонился перед ней в низком поклоне.
— В памяти моей навсегда останется тот день, когда я услышал похвалу из уст самой королевы, — отвечал он, направляясь к дверям.
Едва он вышел, как в приемные покои явился Паппакода.
—
— Что за человек! — воскликнула она. — Непреклонный, твердый, дерзкий! Посмел прервать меня!
Королеву! Любую мысль на лету ловит. Опытный игрок, а с какими амбициями! Но так же, как и брат, о собственном благе помышляет, хотя вроде бы о шляхетских свободах печется.
— Стало быть, затевать беседу с ним не стоит?
— Разумеется, нет. Ах, если бы был жив Алифио! Разговор с ним требует большого искусства. Санта Мадонна! Литовский кравчий… Гляди, как бы он тебе самому череп не раскроил. И все же, черт побери, это человек, с которым беседовать стоит! И не скучно. Уговори его взять староство в Тыкоцине. Я хотела бы, чтобы кравчий был в моих руках…
Минуту спустя раздосадованный Паппакода громко жаловался Марине:
— Хватит! Это невыносимо! Она то и дело вспоминает Алифио, будто я ничего не делаю. С утра до вечера у нее на побегушках! Посол Ланг упрекал меня за это. Того и гляди получу нахлобучку из Вены.
— Тут никогда нет покоя, — сетовала Марина. — Ходишь, будто по раскаленной жаровне. Да еще в замках здешних вечно сырость да холод. Когда мы вернемся в Бари?
— Пока это время не настало. Но, клянусь, настанет. Доктор ди Матера говорит — у нее болезнь, которую могут излечить только италийские воды.
— Южное небо. Солнце Бари… — вздохнув, добавила камеристка.
Сигизмунд Август нашел время для свидания с матерью только на третий день после ее приезда. Он был с ног до головы в черном. Черным были завешены стены в его покоях, всюду на столах и скамьях лежали черные, с серебряной нитью покрывала. Август стоял перед матерью исхудавший, стройный, со скорбно сжатым ртом. Молча поклонился ей, и тогда она первая начала разговор.
— Перед вашим отъездом в Краков я хотела повидаться с вами. Разделяю с вами вашу печаль…
— Полно! — прервал король.
— Скорблю о вашем одиночестве, — закончила она, не дав себя сбить. — Анна тоже от имени всех сестер хотела обнять и поцеловать вас еще здесь, в Вильне.
— Весьма рад этому, — ответил он холодно.
— Мы с вами всем сердцем, всеми помыслами своими, — уверяла Бона.
И снова услышала одно лишь слово:
— Спасибо.
— Но это не все, есть еще и дела, — ничуть не смутившись, продолжала королева. — Анна, — обратилась она к дочери, — ты можешь идти.
— Дела? Разумеется, в этом я ничуть не сомневался, — ядовито заметил Август.
Они сели, помолчали минутку.
— Хорошо, — сказала наконец королева. — Я хотела спросить, ведомо ли вам, что войско Грозного на границах с нами крепости воздвигает? Неподалеку отсюда?
— Знаю, — отвечал он, — и велел, чтобы не спускали глаз.
— Ах, не об этом речь, — прервала она. — Люди мои донесли, что Иван ищет поддержки у Габсбургов и у папы. Добивается присвоения ему титула царя всея Руси.