Королева Бона. Дракон в гербе

Аудерская Галина

— А магнаты?

— В первую очередь. Ведь эти перемены были бы прежде всего направлены против них.

— Что думает об этом его величество?

— Этого я не знаю. Но коли его называют королем сенаторов, стало быть…

— Санта Мадонна! — рассердилась она. — Так трудно двинуться с места, когда вокруг не видно ни зги. Не знаете, не слышали… Я тоже не знаю. Ударяюсь о высокую стену — и, куда ни гляну, вижу глухие стены, над которыми только небо. Чужое… Я сама знаю, что слишком нетерпелива. Но я приехала сюда, чтобы кем-то стать, чего-то добиться.

А тут передо мной горы, горы препятствий. Чтобы взять препятствия, нужны отличные скакуны! А они, сами знаете, не из лучших… При том король никогда не теряет спокойствия, почти всегда молчит. А быть может, и он иногда бывает не в духе, гневается?

— И этого я не знаю. Не слышал, — сознался Алифио. Первый раз за все время разговора она глянула на него с упреком. Рот, изяществом которого он не уставал восхищаться, искривился в насмешливой улыбке.

— Что же, придется приказать Паппакоде, чтобы он неустанно следил, доносил, сообщал о каждом королевском слове и жесте. Но все же вам, а не ему я скажу: трон Ягеллонов скоро получит законного наследника. И принцесса приедет из Бари на торжественные крестины.

Алифио помолчал немного, потом сказал:

— Приедет лишь в том случае, если это будет сын.

Она резко тряхнула головой, ее красивое лицо зарделось.

— Будет сын! — воскликнула она. — Я уже объявила об этом королю. Сын! Должен быть сын!

Она желала узнать поближе Петра Кмиту и расположить его к себе. Но случилось это раньше, нежели она предполагала. Однажды утром Алифио доложил королеве:

— Ваше величество, у вас просит срочной аудиенции маршал Кмита. Он мечет громы и молнии…

— Вот как? Громы и молнии? Хотела бы знать, кто его так прогневил. Пусть войдет.

Властитель Виснича стремительно вошел и, склонив темную, кудрявую голову, заговорил первым:

— Нижайше кланяюсь, наияснейшая государыня, благодарствую, что согласились меня выслушать.

— В надежде развеять скуку. Прошу садиться. От моего канцлера я слыхала, что вы в последнее время не в духе?

— А как же могло быть иначе? Все прескверно. До ушей ваших, светлейшая госпожа, должно быть, уже дошла весть, что Тарновский ходит за его величеством по пятам.

— Чему же тут удивляться? Ведь известно, что великий магистр Ордена крестоносцев собирает войско. Они держат совет.

— Что может знать об этом Тарновский? Ведь наверняка гетман Фирлей, а не он станет во главе войска.

— Не он? — удивилась королева. — Тогда о чем же, по-вашему, Тарновский беседует с королем?

— Скорее всего, о собственном возвышении. Светлейшая госпожа, вы ничего не слышали об этом человеке?

— Слыхала, что вас связывает с ним великая ненависть…

— Великая, — признался он. — Была и будет… До самого смертного часа.

— Очень хотелось бы услышать — почему?

— Обиду он мне нанес. Кровную обиду. Земли, что издавна были во владении Кмитов, отобрал силой. Отдавать их не хочет, да еще и оттесняет от короля, от власти. Вот и сейчас. Каштелянство у него на уме.

—

Не слишком ли он молод для каштеляна? — удивилась Бона.

— В самую суть угодили, ваше величество! Я старше его, а только год, как удостоился чести стать надворным маршалом. Но Тарновскому и это не по нутру. Пронюхал он, что войницкий каштелян тяжко болен. Теперь нового звания добивается. Он — каштелян?! В то время как я… Ясновельможная пани! Кмиты — род старинный, сенаторский. Никогда я, как Тарновский, перед двором не пресмыкался и своих мыслей не таил. И сейчас скажу: я не слуга, вытащенный королевской милостью из грязи. В замке своем, в Висниче, не уступлю любому вельможе. И хотя не пристало мне просить у короля каштелянской должности, но горечь во мне поднимается, словно желчь, и злость меня душит. Отчего, светлейшая госпожа, несправедливость у нас такая? Одних топчут, а других возвышают и к себе приближают непомерно?

— О боже! Вы слово в слово повторили все, что слышала я от примаса Лаского, который недавно вел речь о несправедливости.

— Лаский? Этот враг магнатов, всех вместе взятых и каждого из нас в отдельности? Он говорил о несправедливости? — Кмита не мог скрыть удивления.

— Да.

— И вы, ваше величество, слушали его жалобы? — допытывался Кмита.

— А почему бы и нет? Ведь он не ради себя старался, а говорил о благе отечества, о справедливости. Говорил, что у вас, то есть у нас, сила предшествует праву.

— Не ради себя старался… — пробормотал Кмита. — Вижу, что вы, наияснейшая госпожа, сделали сравнение… не в мою пользу…

— Нет! Нет! — прервала она его, не дав окончить. — Я не хотела вас обидеть. Вернемся к делу.

Стало быть, вы хотите, пан маршал, чтобы Тарновскому не досталось войницкое каштелянство?

— Не заслужил он этого, — кивнул Кмита. — Да и то сказать, зачем усиливать в сенате сторонников габсбургской династии?

— А вы всегда придерживаетесь других позиций, нежели Тарновский?

— Всегда. Готов выполнять приказы вашего королевского величества.

— Занятно. Занятно. Что же… Попробую быть вашей заступницей перед королем. Быть может…

— Уверяю вас, — подтвердил он живо, — с вашим мнением его величество король теперь считается.

Бона закусила губу.

— Считается?.. Воистину вы не таите своих мыслей, пан маршал.

— Я рад, что мог искренне высказать вам все то, что у меня на сердце. И что видел вас здоровой и пока еще в полном расцвете красоты вашей.

— Я не знала, что в вашем роду, пан Кмита, были еще и льстецы.

— Когда я впервые увидел вас, въезжающей в Краков, то понял сразу — для меня взошло солнце… — вымолвил он с пылом почтенный маршал! Не то сгорите в его огне.

Кмита встал и склонился низко над рукой королевы.

— А если и сгорю! Ну что же, живем один раз, ясновельможная пани.

Бона милостиво улыбнулась.

— Это правда. Живем только раз…

Как только он вышел, Бона тотчас же позвала стоявшую на страже Марину.