Королева двора
Шрифт:
– Ксан, ты меня не смеши разговорами о грехе аборта. Тебе в первый раз, что ли?
– А ты свечку держал? – Обида в Ксанке клокотала неподдельная, и Мишка устыдился, придержал коней, буркнул:
– Извини. Только ведь тебе ребенок ни к чему. Что я, не понимаю, что ли?
– Не понимаешь. Ты, кстати, в курсе, что в моем возрасте – это опасно? У меня потом вообще детей может не быть. А еще, как я приду к врачу, ты подумал? Меня без взрослых даже и слушать не будут.
– У твоей подруги сестра в Боткинской работает. Думаешь, она не договорится, чтобы
Ксанка поморщилась. Герой ее романа не должен был говорить таких слов. Она даже подумала на мгновение, что проще было бы отказаться от своих планов. В конце концов, пару лет можно и пережить под опекой Веркиных родственников и не обременять себя ни нелюбящим мужем, ни маленьким ребенком. Но в этом случае Ксанка лишалась того, о чем мечтала больше всего: победы над ненавистной балериной. Она почему-то не сомневалась в том, что, не появись Дина в их дворе, Мишка непременно из всех девчонок в округе выбрал бы ее – Ксанку. А почему бы и нет? Она была и ловкой, и сильной, и симпатичной, и уж, конечно, по всем статьям превосходила безответно влюбленную в него гусыню Верочку, да и всех остальных претенденток на его сердце. А вот с Диной тягаться не смогла. Да и можно разве бороться с химией, с тем, что не объяснишь, не пощупаешь, не ухватишь? Но Ксанка не была бы Ксанкой, если бы не собиралась выигрывать и смеяться последней. Она бы, наверное, и не смогла ответить, чего хочет больше: заполучить Мишку или уязвить Дину.
– Короче, не женишься, я ей все скажу, понял?
– А если женюсь, то она, наверное, не догадается… Дура ты, Оксана, я ей сам все скажу и вымаливать буду прощение так долго, сколько потребуется. – Столько убежденности было в его голосе, столько пыла, что Ксанка даже на мгновение отступила, засомневалась:
– А если вся жизнь?
– А и жизни не жалко.
Ксанка захлебнулась, утонула в слепой зависти к девчонке, ради которой были готовы на все, а ей и крохи от пирога отщипнуть не хотели. Она зажмурилась и рубанула с плеча:
– А в тюрьме жизнь тоже не жалко провести?
– Ты о чем? – Мишка не понял, конечно, но насторожился сразу: знал, что Ксанка слова на ветер не бросит.
– Я о том, что один знакомый следователь не преминет выслушать сироту, у которой дорогой папочка зарезал мать, и, конечно же, пожалеет девочку, когда она, заливаясь слезами и соплями, расскажет, какой ужас сотворил с ней соседский мальчишка, своровав единственное, что у нее оставалось, – девичью честь. А вор, Мишенька, должен сидеть в тюрьме.
– Ты белены объелась? Ты о какой чести?
– О той, которой ты меня лишил.
– С луны свалилась? Да до меня там…
– Пойди докажи, – ощетинилась Ксанка. – А пока доказывать будешь, думай о том, как мать по двору ходить станет, сможет ли людям в глаза смотреть. Да и Дина твоя, услышав такое, прощать тоже не поскачет.
– Не трожь ее! – Мишка замахнулся.
– Давай, – даже не зажмурилась Ксанка, – ну, лупи, я привычная!
– Ты ненормальная. – Он опустил руку, рассматривая девушку, словно видел в первый раз. – Зачем тебе это?
– Хочу, –
– Но зачем?
– Хочу, и все.
Это через много лет женщина по имени Татьяна скажет ей, что, только задумавшись о природе и цели своих желаний, можно разобраться в том, каковы они на самом деле: истинные или обманчивые, а тогда, в восемьдесят пятом, девчонка, жестокость которой была порождением царящей вокруг нее нелюбви, отчаянно боролась за осуществление каждого своего «Хочу».
– Хочу, – сказала Оксана, и было все: и белое платье, и фата до пола, и танцы в дешевой школьной столовой – единственное место, на которое хватило сбережений у Мишкиной матери, возможно, и удивившейся неожиданному выбору сына, но вида не показывавшей, а напротив, она демонстрировала исключительно радость и постоянно суетилась вокруг Ксанки, спрашивала, не холодно ли ей, не жарко, не душно, не плохо.
– Все хорошо, – улыбалась Ксанка. Она и правда была довольна, она получила свадьбу, сервированный стол, веселых гостей, орущих пьяные песни, и любимого мужа, который, пусть и сидел с кислой физиономией, но команду «Горько» выполнял исправно, а уж в выполнении таких экзерсисов «неопытным дурочкам» нечего было тягаться с Ксанкой. Она вскакивала, всякий раз томно поправляла фату, впивалась в Мишку сначала слегка кокетливым и вместе с тем наивным взглядом, а потом и губами, не чувствуя его тяжелого, молчаливого холода, а ощущая только лишь эйфорию и биение собственного сердца.
Ксанке нравилось все: и хмурый, отстраненный муж, и его готовая расплакаться от счастья мамаша, и толкающие бесконечно пошлые тосты друзья жениха, и только задумчивая, расстроенная Верочка ей совсем не нравилась. Конечно, плясать до упаду и радоваться до безумия на свадьбе объекта своих девичьих грез мало кому удается, но было в Верочкиной грусти что-то такое затаенное, что-то отнюдь не простое, что-то более серьезное, чем несбыточные мечты, что-то такое, что заставило Ксанку оторваться от жениха и подойти к ней:
– Чего нос повесила? Я же тебе говорила: замуж выйду, а ты не верила.
– Зачем, Ксан?
– Что «зачем»?
– Зачем ты это сделала?
– Да что я сделала-то?
– Будто не знаешь? Женила его на себе.
– Ага. А ты, конечно, надеялась, что он к тебе прискачет.
– И не надеялась вовсе. – Верочка не спорила. Она словно рассуждала. Будто спрашивала сама себя обо всем происходящем и сама же давала ответы. – Зачем ему скакать к кому-то другому, если он Дину любит?
– Ко мне же прискакал!
– Вот я и думаю, зачем тебе это понадобилось?
– Захотелось, Верка. Да не бери ты в голову! Видишь же, все у меня получается.
– Как же не брать, если ты жизнь калечишь?
– Кому же? – На скулах Ксанки заходили желваки. Не хватало еще, чтобы эта корова ей морали читала. Нашлась еще воспитатель. Она собирается больных лечить – вот пусть выучится и читает им лекции, а Ксанка в советах не нуждается.
– Так ведь себе же, Ксаночка. Ты думаешь, сладко с нелюбимым жить?