Королева и ее слуги (Летописи святых земель - 1)
Шрифт:
Глава четвертая
ЛИЦОМ К СУДЬБЕ
Рингенские гвардейцы чистили амуницию. Собственно, уже заканчивали, потому что в окошках казармы начало смеркаться. Шуршал несильный апрельский дождик, пахло мокрой известкой, снегом и оттаявшим дерьмом, которое наложили во всех углах люди и собаки. Зимой все покрывалось снегом, который в служебных дворах не убирали, а протаптывали в нем кривые разбегающиеся тропки до кухонь, кордегардий, портомоен, конюшен, псарен, людских. По ним и сновали под вечно сумеречным зимним небом, прикрывая лица от мороза, - дни были короткие, воздух обжигал гортань, как прозрачная хлебная брага, которую без выдоха не пригубишь.
Но сейчас
Их капитан, Эгмундт, угрюмо проворачивал в голове одну и ту же мысль: "С какой, собственно, стати, регентом выбрали не принца Эзеля, а вдову-чужестранку?" Он не мог сказать, нравится ему это или нет, за он или против... Во-первых, почему женщина? Во-вторых, почему чужая? Это конечно же как-то связано с тем, что он подглядел, стоя с месяц назад на страже в Чертоге Совета. Единогласно прозвучавшее "да" магнатов, побелевшее лицо Аргареда, а потом долгий и непривычно громкий, на грани ругани, спор. Потом он прошел мимо Эгмундта, за ним выбежал его сын Элас, и у обоих на лицах были досада и злость, и в галерее Аргаред-старший что-то шепнул сыну на ухо, и тот, сильно покраснев, приоткрыл рот, обернулся назад, на дверь зала, где напряжение уже спало и шла благодушная беседа людей, принявших полезное и важное решение. Потом Элас взял отца под руку, и, поглядев еще раз вместе на дверь Чертога, они одновременно отвернулись и удалились.
Эгмундт, служивший трону Эманда двадцать три года, искренне ставивший Этарет выше людей и перенявший многие их суеверия, очень удивился, что Высокие ведут себя, словно зарвавшиеся магистратские чинуши. Кроме того, ему всегда нравился Аргаред, одно лишь появление которого вызывало тоску по небывалому геройству, чудесам и странствиям. В прочих магнатах определенно было больше вельможного, земного. Поэтому Эгмундт обиделся, сам толком не понимая, на что или за кого, и неожиданно для себя пожалел Аргареда - такими печальными казались удалявшиеся по галерее отец и сын.
Теперь он точил длинный блестящий меч, который был куплен в самом начале его карьеры наемника, а теперь - что ж делать - служить будет чужой королеве. И все крутилась в голове неотвязная мысль об этой самой королеве, об Аргареде, о странностях жизни, о том, что ждет он все чего-то великого и таинственного, каких-то странствий в компании с героями, но годы идут, а ничего такого и в помине нет, а есть полсотни солдат, пятьдесят золотых в год, безымянный меч с тусклой рубчатой рукоятью и петушиная амуниция.
Тут распахнулась дверь, кто-то выбранился, и Эгмундт услышал визгливый жеребячий голос:
– Эй, молодцы-ы! Хватай, чтоб не раскокалась, сука!
Сидевшие возле двери гвардейцы вскочили, чтобы подпереть и спустить по ступеням меченную короной на каждой клепке могучую бочку. За бочкой впрыгнул рыжий веснушчатый рейтар Вельт из Окружной стражи, славный своим умением отгадывать буквально все - как упадут кости в "зерни", кто его ударил в игре "мясо", какая будет погода. Играть или спорить с ним решались только круглые дураки. Теперь он скакал вприпрыжку вокруг водружаемой на попа бочки, похлопывал ее и поднимающих ее рингенцев, подхихикивал и тараторил:
– Это вам, молодцы, отписано из королевских подвалов. Это такая штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь крепче дуба и трезвее Господа Бога.
– С чего такая милость?
– вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.
Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами. Гвардейцы с треском вышибли донце.
– Это ж "Королевский Омут", - обалдело сказал кто-то наиболее сведущий. Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и "Омут" заколыхало - глубокий, валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков окриком и пинком уже отправили в поварню за ковшами. Вельт балагурил вовсю. А Эгмундт обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к престолу, только раз "Королевский Омут" и пробовал. Откуда же мозгляк Вельт, который и во дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил целую бочищу? Откуда он, сукин кот, ее взял?
Со всех сторон одновременно с бульканьем сладостной влаги смешались благодарственные вздохи. "Омут" был вязок, как мед, и свеж, как родник, и необыкновенно мило и сладко стало житье в постылой чужеземной казарме, и весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром черном дворе, который до обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.
– Чего не пьете, капитан?
– Рябая морда Вельта неотступно крутилась перед глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая по счету полная кружка.
– Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не буду! Мне завтра церемонию охранять, вражина!
– Но Вельт, забегая справа и слева, продолжал бубнить, упорно, упрямо, пока не допек. Эгмундт покраснел, его опушенные сизым волосом уши казались оттопыренными больше обычного.
– Ин ладно, мозгляк!
– Он разгладил на груди широченную морщинистую от складок рубаху.
– Я опрокину ковшик, чтобы ты не мозолил мне глаза. Но только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!
– Ой, нет, ой, нет, капитан, за все блага мира, мне уже хватит! Вам завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых господ, а мне день-деньской крутиться на улице и разгонять паршивых простолюдинов! И потом, я уже имел счастье хлебнуть аж из самих белых ручек господина королевского кравчего. Ей-Богу!
– Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов! И нечего заливать мне про кравчего. Ты трезвый, как моя кираса! Пей, или я суну тебя башкой в нужник!
– Вельт, по-обезьяньи качая сморщенным лицом, громко хлебнул. Шла лихорадочная, втихаря, попойка, как это зачастую случается между предоставленными самим себе солдатами. Бочку опустошили гораздо быстрее, чем рассчитывали, и не успели толком огорчиться, как произошло нечто непонятное: один гвардеец, бессмысленно улыбаясь, подошел к стене, ткнулся в нее лбом и упал. И тут же это овладело всеми: люди словно бы слепли, чтобы через минуту опрокинуться в беспамятство. Они валились с ног, сползали под столы. Эгмундт держался дольше других, но и он уже не понимал, что видят его округлившиеся и остекленевшие глаза. Вокруг него в быстро наступающей темноте падали один за другим его солдаты, да и сам он постепенно клонился набок, пока не уперся плечом о стену.
Когда все рингенцы были повержены, в казарму стали спускаться уже почти совсем неразличимые в темноте фигуры. Первый споткнулся о прилегшего на лестницу Вельта, нагнулся пониже, рассмотрел лежащего и выругался:
– Таки налакался! А нам теперь расхлебывай эту заваруху без него! Скотина! Нарочно он, что ли?
– Не бранись, Раэннарт, я стоял под окошком и слышал, как там все было, - ответил второй незнакомец.
– Вельт был вынужден хлебнуть этого пойла, иначе не соглашался пить безрогий баран Эгмундт. Не понимаю, как можно держать на службе такого тупицу. Сам посуди, его приходится уговаривать пить на дармовщинку!..