Королева красоты Иерусалима
Шрифт:
Отец поцеловал меня, пытаясь успокоить, но хлынувшие ручьем слезы остановить было невозможно.
– Дио санто, Давид, я просила только отшлепать девочку, а не убивать, – мама в дверях изумленно глядела на плачущую дочь и на мужа, стоящего на коленях и прижимающего ее к себе.
– Она горюет по Розе, – сказал папа. – Она пошла к ней в дом искать ее.
Мама взглянула на меня так, словно не верила своим ушам. Она смотрела на меня взглядом, которого прежде я у нее не замечала. В нем читалась то ли растроганность, то ли взволнованность. Но она не обняла меня (а мне так этого хотелось),
И вот настал день, когда было решено освободить жилье бабушки Розы от мебели и прочих вещей и вернуть его владельцам дома – супругам Барзани. Мама сказала, что нужно продать все старьевщикам, ведь все стоящее мы давно уже продали, когда нужны были деньги, а то, что осталось, ломаного гроша не стоит. – Что значит – ничего не стоит?! – взорвалась Бекки. – А посуда? А субботние подсвечники? А люстра? Все это ничего не стоит?
– Ну и забирай их себе. А все остальное продадим старьевщикам.
– Луна, успокойся, – произнесла Рахелика, самая рассудительная из трех. – Буфет стоит больших денег, там витрина из хрусталя и полки из мрамора.
– Так бери себе буфет. Я это старье у себя дома не поставлю, у меня и так барахла хватает.
– Хорошо, – сказала Рахелика, – я возьму буфет.
– А я возьму сервиз, – сказала Бекки.
– Как раз сервиз я сама хочу, – возразила мама.
– Ты же говоришь, что все это старье! – возмутилась Бекки.
– Нет, сервиз – это подарок на свадьбу папы и мамы, они получили его от ноны Меркады.
– Так почему именно тебе он должен достаться? – не отступалась Бекки.
– Потому что я старшая, вот почему.
– Нет, вы посмотрите на нее! С тобой свихнуться можно! – Бекки вскочила на ноги. – Минуту назад все было старье, а стоило мне сказать, что я хочу сервиз, так и ты его захотела. Если Рахелика возьмет буфет, а ты – сервиз, что же мне останется? – она чуть не плакала.
– Что хочешь, – ответила мама. – По мне, хоть все забирай. Кресла, диван, стол, картины – все.
– Я хочу зеркальный шкаф со львами, – сказала я.
Все трое изумленно на меня уставились.
– Что ты сказала? – переспросила мама.
– Что я хочу шкаф, который стоял в комнате у бабушки, с зеркалами и львами наверху.
– Не мели чепухи, – отрезала мама.
– А я хочу его! – и я топнула ногой.
– И куда же ты поставишь шкаф со львами? Мне на голову?
– В свою комнату.
– Ладно, Габриэла, мы тебя услышали. Не вмешивайся во взрослые дела. Иди на улицу, поиграй.
– Я хочу шкаф со львами! – заупрямилась я.
– А я хочу «кадиллак» с открытым верхом, – парировала мама. – Иди вниз и не мешай.
Она повернулась ко мне спиной и продолжала делить имущество, словно меня не было в комнате.
– Значит, договорились, – обратилась она к сестрам. – Рахелика возьмет буфет, я – сервиз, а Бекки выберет что захочет из остального.
– Я хочу шкаф с зеркалами и львами, – повторила я.
– Ну и хоти на здоровье! Давид, скажи своей дочке, чтобы перестала нудить.
– Чего вдруг тебе понадобился этот шкаф? – мягко спросила Рахелика.
– На память о бабушке, – заплакала я.
– Солнышко, но он же огромный. Как
– Нет, шкаф… – захныкала я. – Я хочу шкаф со львами.
– Да оставь ты ее! Что ты вообще с ней возишься, – разозлилась мама.
– Луна, хватит! Ты что, не видишь, что девочке грустно? Дело не в шкафе, дело совсем в другом. Правда, Габриэла?
Я кивнула. Ах, если бы Рахелика была моей матерью, подумала я, если бы я только могла поменять их местами, пусть бы моя мама была мамой Боаза, а Рахелика – моей мамой, все равно мама любит Боаза больше, чем меня…
Рахелика обняла меня, прижала к своему большому теплому телу и поцеловала в лоб. Я утонула в ней, ее руки, мягкий живот и большая грудь, ее запах окружили меня со всех сторон. На минуту мне почудилось, что меня обнимают успокаивающие руки бабушки Розы, и мне стало хорошо и покойно в объятиях любимой тети.
Шкаф со львами продали старьевщикам вместе с люстрой, диваном, столом, стульями, креслами и гобеленами. Мама забрала сервиз, но уступила Бекки прочую столовую посуду из фарфора и подсвечники. Рахелика взяла буфет с витриной и часы с большим маятником, которые были ей не нужны, а я попросилась еще один только раз пойти в бабушкин дом.
И пока я стояла там, пока старьевщики грузили вещи дедушки и бабушки, дорогие мне и любимые, на телегу, запряженную старой и усталой лошадью, у меня безостановочно текли слезы. Рахелика вытерла их, показала на груду вещей, увязанных в старую скатерть, которые через минуту должны были отправиться к старьевщикам, и сказала:
– Выбирай что хочешь.
И я выбрала картину, где были горы с заснеженными вершинами, и река, и дома, которые будто ссыпались в реку, и прижала ее к себе.
А когда старьевщики вынесли все вещи из дома, настала очередь шкафа с зеркалами и львами. Я стояла в стороне и смотрела, как они мучаются, пытаясь вытащить шкаф из дверей, а он словно упирался и не хотел пролезать, и у них просто не осталось другого выхода, кроме как снять дверцы. Так они и стояли во дворе – каждая дверца отдельно, со своим зеркалом и львами, и я не могла вынести их вида: когда их разлучили, они сразу потеряли свою красоту и силу. И я побежала домой, а мать кричала Бекки:
– Держи ее! Ну вот зачем ей вообще нужно было сюда приходить?!
Каждый день ровно в два часа отец возвращался домой из банка. Еще внизу он начинал насвистывать нашу семейную мелодию «Шошана, Шошана, Шошана…», чтобы мы знали, что он идет, и я бежала на крышу и смотрела сквозь перила. Он всегда держал в руке свернутую трубочкой «Едиот ахронот», которую покупал по дороге у газетчика рядом с банком. Первое, что он делал, войдя в дом, – шел мыть руки, потом снимал пиджак и аккуратно вешал его на спинку стула, чтобы не помялся. Отец всегда следил за одеждой, в которой шел в банк. Даже летом, когда все вокруг ходили в рубашках с короткими рукавами и в сандалиях, папа не снимал ни пиджака, ни галстука и всегда носил ботинки, которые тщательно чистил. «Человек должен уважать свое место работы, – говорил он, – чтобы место работы могло уважать его».