Королева Марго
Шрифт:
Карл и Екатерина переглянулись.
— В вишневом плаще? — спросил король.
— В вишневом, — подтвердил герцог Алансонский.
— А этот вишневый плащ не вызывает у вас подозрений в отношении кого-нибудь?
Герцог Алансонский напряг всю свою волю, чтобы ответить как можно естественнее:
— Должен признаться вашему величеству: мне сразу показалось, что это плащ одного из моих дворян.
— А как зовут этого дворянина?
— Граф де Ла Моль.
— А почему же этот граф де Ла Моль был не при вас, как этого требовала его должность?
— Я отпустил его, — ответил герцог.
— Хорошо.
Герцог Алансонский направился к той двери, в которую входил.
— Нет, не сюда, — сказал Карл, — вон в ту. — И он указал на дверь в комнату кормилицы.
Ему не хотелось, чтобы герцог встретился с Генрихом Наваррским. Карл не знал, что зять и шурин виделись, — хотя и недолго, но этого было достаточно, чтобы они согласовали свои действия…
Вслед за герцогом, по знаку Карла, впустили Генриха.
Генрих не стал ждать допроса и заговорил сам:
— Сир, очень хорошо, что ваше величество за мной послали, потому что я сам уже собрался идти к вам и просить вашего суда.
Карл нахмурил брови.
— Да, суда, — повторил Генрих. — Начну с благодарности вашему величеству за то, что вчера вечером вы взяли меня с собой; теперь я знаю, что вы спасли мне жизнь. Но что я такое сделал? За что меня хотели убить?
— Не убить, — поспешно сказала Екатерина, — а арестовать.
— Пусть будет — арестовать, — ответил Генрих. — Но за какое преступление? Если я в чем-нибудь виновен, то я виновен в этом и сегодня утром так же, как был виновен вчера вечером. Сир, скажите, в чем моя вина?
Карл, не зная, что ответить, посмотрел на мать.
— Сын мой, — обратилась Екатерина к Генриху Наваррскому, — у вас бывают подозрительные люди.
— Допустим, мадам. И эти подозрительные люди навлекают подозрение и на меня, не так ли?
— Да, Генрих.
— Назовите же мне их! Кто они? Сделайте мне с ними очную ставку!
— Правда, — сказал Карл, — Анрио имеет право требовать расследования.
— Я этого и требую! — продолжал Генрих, чувствуя преимущество своего положения и стремясь воспользоваться им. — Об этом я и прошу моего доброго брата Карла и мою дорогую матушку Екатерину. Со дня моего брака с Маргаритой разве я не был хорошим мужем? Спросите Маргариту. Разве я не был добрым католиком? Спросите моего духовника. Разве я не был хорошим родственником? Спросите всех, кто присутствовал на вчерашней охоте.
— Да, это правда, Анрио, — сказал король, — но все же говорят, что ты в заговоре.
— Против кого?
— Против меня.
— Сир, если бы я против вас злоумышлял, я мог бы все предоставить обстоятельствам, когда ваша лошадь с перебитой ногой не могла подняться, а разъяренный кабан набросился на ваше величество.
— Смерть дьяволу! А ведь он прав, матушка.
— Но все-таки, кто же был у вас сегодня ночью? — спросила Екатерина.
— Мадам, в такие времена, когда так трудно отвечать даже за собственные действия, я не могу брать на себя ответственность за действия других. Я ушел из своих покоев в семь часов вечера, а в десять брат мой Карл увел меня с собой; всю ночь я провел с ним. Так как все время я был с его величеством, откуда я мог знать, что происходит у меня дома?
— Да, — отвечала Екатерина, — однако остается несомненным то, что какой-то ваш человек
— Мой человек?! — спросил Генрих. — Кто же он, мадам? Назовите.
— Все обвиняют графа де Ла Моля.
— Мадам, граф де Ла Моль вовсе не мой человек — он на службе у герцога Алансонского и рекомендован ему не мной, а вашей дочерью.
— А все же, не Ла Моль ли был у тебя, Анрио? — спросил король.
— Сир, откуда же мне знать? Я этого не отрицаю и не подтверждаю… Господин де Ла Моль — человек очень милый, услужливый, очень преданный королеве Наваррской и часто приходит ко мне с поручениями от Маргариты, которой он признателен за рекомендацию герцогу Алансонскому, или же он приходит по поручению самого герцога. Я не могу утверждать, что это был не Ла Моль…
— Это был он, — сказала Екатерина. — Его узнали по вишневому плащу.
— А разве у Ла Моля есть вишневый плащ? — спросил Генрих.
— Да, — ответила Екатерина.
— И у того человека, который так расправился с двумя моими стражами и с Морвелем…
— Тоже был вишневый плащ? — перебивая короля, спросил Генрих.
— Совершенно верно, — подтвердил Карл.
— Ничего не могу сказать, — ответил Генрих. — Но мне кажется, что если у меня в покоях был не я, а — по вашим словам — Ла Моль, то следовало вызвать вместо меня Ла Моля и допросить его. Однако разрешите, ваше величество, обратить ваше внимание на одно обстоятельство.
— Какое?
— Если бы я, видя подписанный моим королем приказ, не подчинился ему и оказал сопротивление, я был бы виноват и заслужил бы любое наказания. Но ведь это был какой-то незнакомец, которого приказ нисколько не касался! Его хотели арестовать незаконно — он воспротивился; быть может, слишком рьяно — но он был вправе так поступить!
— Тем не менее… — начала Екатерина.
— Мадам, в приказе было сказано арестовать именно меня? — спросил Генрих.
— Да, — ответила Екатерина, — и его величество подписал его собственноручно.
— А значилось ли в приказе — в случае ненахождения меня арестовать всякого, кто окажется на моем месте?
— Нет, — ответила Екатерина.
— В таком случае, — продолжал Генрих, — пока не будет доказано, что я заговорщик, а человек, находившийся у меня в комнате, — мой сообщник, этот человек невиновен.
Затем, обернувшись к Карлу, Генрих прибавил:
— Сир, я никуда не выйду из Лувра. Я даже готов по одному слову вашего величества направиться в любую государственную тюрьму, какую вам будет угодно мне назначить. Но пока не будет доказано противного, я имею право называть себя самым верным слугой, подданным и братом вашего величества!
И Генрих с достоинством, какого от него не ожидали, раскланялся и вышел.
— Браво, Анрио! — сказал Карл, когда за Генрихом закрылась дверь.
— Браво? За то, что он нас высек? — недовольно произнесла Екатерина.
— А почему бы мне не аплодировать? Когда мы с ним фехтуем и он наносит мне удар, разве не говорю я «браво»? Матушка, вы напрасно так плохо относитесь к нему.
— Сын мой, — ответила Екатерина, — не плохо отношусь, а я боюсь его.
— И тоже напрасно! Анрио мне друг; он верно говорил, что, если бы он злоумышлял против меня, он дал бы кабану сделать свое дело.