Королева Марго
Шрифт:
— Простите, простите, мэтр Рене, — вмешался Коконнас, — вы допускаете небольшую ошибку.
— Молчать! — сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:
— Эта фигурка изображает мужчину или женщину?
— Мужчину, — ответил Рене.
Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.
— Мужчину! — воскликнул он.
— Мужчину, — повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.
— А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?
— Потому, что статуэтка изображает короля.
— Подлый
— Молчи, молчи, Коконнас, — перебил его Ла Моль, — пусть этот человек говорит: каждый волен губить свою душу.
— Но не тело других, черт подери!
— А что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном флажке? — спросил председатель.
— Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».
Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.
— Хорошо, — сказал прокурор Лагель, — трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.
— Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! — воскликнул Коконнас.
— Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?
Конвойные схватили обвиняемых и вывели — Ла Моля в одну дверь, Коконнаса — в другую.
Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:
— Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.
— С кого начать, сударь? — почтительно снимая колпак, спросил этот человек.
— С того, — сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными.
Затем председатель подошел к Рене, который с трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.
— Прекрасно, сударь, — сказал ему председатель, — будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.
Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох.
Глава 8
ПЫТКА САПОГАМИ
Только когда Коконнаса отвели в его новую камеру и заперли за ним дверь, предоставив его самому себе и лишив его поддержки, какую оказывали ему борьба с судьями и злоба на Рене, пришла череда печальных мыслей.
— Мне кажется, — рассуждал он сам с собой, — что все оборачивается как нельзя хуже и что сейчас самое время идти в часовню. Ох, боюсь я этих смертных приговоров: ведь то, что они сейчас нам выносят смертный приговор, это бесспорно. Ох, особенно боюсь я смертных приговоров, которые произносятся при закрытых дверях в укрепленном замке да еще в присутствии таких противных рож, как те, что меня окружали! Они твердо намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я повторю то, что уже сказал, — сейчас самое время идти в часовню.
За тихим разговором с самим собой последовала тишина, и эту тишину внезапно прорезал глухой, сдавленный, страшный крик, крик, в котором не было ничего человеческого; казалось, он просверлил
Коконнас невольно вздрогнул, хотя это был человек мужественный, храбрость его была подобна инстинкту хищных зверей: Коконнас замер в том положении, в каком услышал этот вопль, сомневаясь, может ли человек издать такой вопль, и принимая его за вой ветра в деревьях и за один из множества ночных звуков, которые словно спускаются и поднимаются из двух неведомых миров, между которыми вращается наш мир. Но второй вопль, еще более жалобный, еще более душераздирающий, достиг ушей Коконнаса, и на сей раз он не только ясно различил человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал в этом голосе голос Ла Моля.
При звуке его голоса пьемонтец забыл, что сидит за двумя дверьми, за тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщины; всей своей тяжестью он бросился на стену, словно собираясь повалить ее и броситься на помощь жертве с криком: «Кого здесь режут?».
Но, встретив на своем пути стену, о которой Коконнас позабыл, он отлетел к каменной скамье и рухнул на нее. Тем все и кончилось.
— Ого! Они его убили! — прошептал он. — Это чудовищно! А здесь и защищаться нечем… нет оружия… Он стал шарить руками вокруг себя.
— Ага! Вот железное кольцо! — воскликнул он. — Вырву его — и горе тому, кто подойдет ко мне!
Коконнас встал, ухватился за железное кольцо и первым же рывком расшатал его так сильно, что сделай он еще два таких рывка — и кольцо, несомненно, выскочило бы из стены.
Но дверь внезапно отворилась, и камеру залил свет двух факелов.
— Идемте, сударь, идемте, суд ждет вас, — произнес тот же картавый голос, который и раньше был так неприятен Коконнасу и который теперь, раздавшись тремя этажами ниже, не обрел недостававшего ему обаяния.
— Хорошо, — выпустив из рук кольцо, ответил Коконнас. — Сейчас я услышу мой приговор?
— Да, сударь.
— Ох, легче стало! Идемте, — сказал Коконнас и последовал за приставом; тот заковылял впереди с черным жезлом в руках.
Хотя в первую минуту Коконнас и выразил удовлетворение, он на ходу все же бросал тревожные взгляды вправо и влево, вперед и назад.
«Эх! Что-то не видать моего почтенного тюремщика! — сказал себе Коконнас. — Признаться, мне очень недостает его».
Они проследовали в зал, откуда только что вышли судьи и где оставался стоять только один человек, в котором Коконнас тотчас узнал генерального прокурора, который во время допроса неоднократно брал слово, и всякий раз с озлоблением, которое нетрудно было уловить.
Именно ему Екатерина то письменно, то устно давала советы по ведению процесса.
Поднятый занавес давал возможность увидеть глубину этой комнаты, и глубина этой комнаты терялась в полумраке, а освещенная ее часть имела такой ужасающий вид, что Коконнас почувствовал, как у него подгибаются ноги.
— О, Господи! — воскликнул он.
Этот крик ужаса вырвался у Коконнаса недаром.
Картина была в самом деле зловещая. Зал, во время допроса скрытый занавесом, теперь казался преддверием ада.