Королева пустыни
Шрифт:
«Его подвели и положили мне на колени, где он и заснул. Лежал свернувшись, как микенская статуэтка слоновой кости, над ухом торчал нелепый рог, и газеленок проспал все время разговора. А я смотрела на резкие внимательные лица мужчин, собравшихся вокруг очага, где варился кофе, понимала, что у меня лицо, вероятно, тоже озабоченное, да и никто в компании не был полностью свободен от напряженной осторожности, но детеныш спал у меня на коленях. И это беспечное спокойствие маленького существа внушало уверенность».
Через десять дней после выхода из Багдада Гертруда оказалась возле крупного лагеря племени аназех и с неохотой задержалась там ради вежливости и взятия очередного рафика. Аназехцы были многочисленны и распространены так широко, что Гертруда отзывалась о них как о «нации».
Этой встрече предстояло стать одной из самых важных в жизни Гертруды, и она имела огромное значение для ее последующей работы.
Фахад-Бег, лет семидесяти, был человеком предвидения. Он одним из первых великих бедуинских шейхов понял значение собственности. Он понимал, что приход железной дороги положит конец разведению верблюдов как средства транспорта. Шейх купил землю в оседлой зоне канала Хусейния к западу от Кербелы и выращивал пальмы, но на полгода возвращался к кочевьям со своими верблюдами и своим родом, а тем временем обязательные набеги выполнял его старший сын Митаб. Намного позже, уже в послевоенную пору, Гертруда с удовольствием взяла Фахад-Бега в первый полет на самолете – как человека, рано оценившего значение механического транспорта.
Этот день она провела, исследуя руины первобытного селения в часе езды от лагеря, делая тщательные заметки, и вернулась в ответ на послание Фахад-Бега, хотевшего провести вечер в ее обществе. Он пришел в ее шатер в сопровождении свиты, несущей множество чаш и кухонных котлов, и устроил то, что для Гертруды было истинной роскошью пустыни: восхитительный ужин. Во время еды между ними установилось отличное взаимопонимание. «Мы ели. Наступили сумерки, и снова пошел дождь, а мы все разговаривали о государстве Ирак, и о будущем Турции, и о наших друзьях в Багдаде, пока он в восемь часов не ушел и я отправилась спать… среди дождя благословений». На следующий день, борясь с яростным холодным ветром, Гертруда подумала: закончится ли когда-нибудь это путешествие? У нее было нечто вроде привычного растяжения, потянутая мышца от езды на верблюде, стреляющая болью от бедра до стопы. Она хромала по лагерю и писала в своем втором дневнике, что ей нужно год поспать. Гертруда уже начинала терять счет дням: «Вчера – что было вчера? Переходили высокие плато и широкие долины», – и устала зарисовывать на карту безликий ландшафт. А потом вдруг посреди безлюдья появился одинокий человек, пеший. Отряд к нему подъехал, попытались заговорить с ним по-арабски, по-персидски и по-турецки, но он молчал. Ему дали хлеба, который он принял, и поехали дальше. Гертруда оборачивалась и смотрела на него, медленно направляющегося к сердцу необитаемой пустыни. Потом она почти всерьез задумалась, а не было ли это галлюцинацией. Усталость была такая, что могло случиться все, что угодно.
«В холмах над нами стоят лагерем какие-то люди, и мне все равно, что они с нами будут делать… впереди нас ждал такой долгий дневной переход, что душа сжималась при мысли о нем. Я подумала, не заплачу ли просто от усталости, и что они подумают, если я уроню слезу в огонь очага, где варят кофе! Моя репутация путешественника таких откровений не перенесет».
В некотором смысле столь продолжительный недосып освобождает мысль от стресса, снимает остроту неминуемых трудностей и в то же время усиливает впечатлительность. В ее ежедневных записях просматривается более глобальная, более духовная точка зрения. Гертруда записывает по памяти строчки стихотворения Шелли «Дух восторга»:
Снег люблю, мороз трескучийИЕе собственное описание бури поэтично настолько, насколько может быть вообще поэтична проза.
«Мощная буря перешла нам дорогу. И мы, проезжая по миру, потемневшему от ее августейшего присутствия, смотрели и слушали. Сверкали молнии в скоплениях туч, говорил из них гром, и невидимый нам ветер хлестал потоками града, изгибая их и закручивая, выстраивая цепью, как солдат, идущих в атаку через равнину и захватывающих горы».
28
Перевод Виктора Лунина. «Иностранная литература». 2001, № 6.
Потом тучи рассеялись и открылась красивая золотистая бухта пустыни с башнями средневековой крепости в центре. Отряд увидел Пальмиру. Еще три дня десяти– и двенадцатичасовых переходов, и экспедиция спустилась от снегов Хермона к тому самому месту возле Дамаска, где Гертруда приняла своих верблюдов и раскинула первый лагерь путешествия. Первого мая она ехала через окружающие город сады и виноградники. Четыре с половиной месяца она не видела зеленого пейзажа, и текучая вода, свежие всходы посевов, обильные оливы, шелест листьев каштана, пение птиц и горящие на солнце розы – все это радовало глаза и слух. Первым домом на Думайрской дороге при въезде в Дамаск оказался английский госпиталь, где она встретилась с другом, доктором Маккинноном. Гертруда слезла с верблюда и чуть не упала, ввалившись в дверь. Через несколько минут около нее оказался доктор Маккиннон, потом его жена. Они взглянули на нее – и взялись за работу. На следующий день она писала:
«Итак, я в саду, который весь – беседка из роз, и в тихом доме, где никто меня не побеспокоит и можно лежать тихо и отдыхать. Но это не очень помогает, потому что во сне я еще еду на верблюдах… Теперь все позади, и я постараюсь забыть это до момента, когда буду не такая усталая. Все это еще слишком близко, слишком нависает надо мной, непропорционально размеру в мире, и слишком темное, невероятно зловещее».
Она отдыхала несколько дней, потом стали приходить посетители. В том числе явился и агент рашидидов, чья «хитрая узкая физиономия» и «тихий медленный голос» вызвали у нее неясную тревогу, когда она вручила ему двести фунтов в обмен на аккредитив. Агент спросил, слышала ли она вести об Ибрагиме. Гертруда уточнила, что он имеет в виду. «Он молча посмотрел на меня и провел пальцами себе по горлу».
Предполагалось, что Ибрагим был убит за то, что выпустил Гертруду из Хаиля. На самом деле примерно в то же время, когда Гертруда прибыла в Багдад, юный эмир уже убрал своего дядю, регента Замиля ибн Субхана, возле Абу-Гара – отчасти потому, что Замиль состоял в секретных сношениях с Ибн Саудом в надежде достичь мирного соглашения. Эмиру теперь нужно было убить Ибрагима, брата Замиля, со всеми его субханскими родичами и их рабами, поскольку иначе они были бы честью и кровью обязаны убить эмира с его сыновьями. Таким образом, началась новая кровная вражда. И немного прошло времени, пока, в свою очередь, не был убит эмир. Вот так в сутолоке кровной мести и интриг двинулись рашидиды к своему закату, как и предсказывала Гертруда.
Хотя это стало вполне подходящим эпилогом к ужасам Хаиля, не о смерти Ибрагима задумалась Гертруда, погрузившись в размышления, располагая события последних четырех месяцев в каком-то подобии порядка. Назойливый призыв муэдзина, преследовавший ее в плену, преследовал ее и сейчас, оставляя в душе неизгладимое впечатление от фатализма и духовности арабов:
«”Велик Аллах, велик Аллах. Нет бога, кроме Аллаха. И Мохаммед пророк его. Велик Аллах. Велик Аллах”. Тихий и медленный, рожденный ароматным дыханием пустыни, мощный напев, который есть альфа и омега ислама, звучит у меня в памяти, когда я вспоминаю Хаиль».