Королева Виктория

Стрэчи Литтон

А несколько месяцев спустя разразился кризис. Король Леопольд решил нажать посильнее и на этот раз привлечь Викторию на свою сторону демонстрацией королевской силы и авторитета дяди. В резком и почти категоричном письме он еще раз изложил племяннице свою проблему. «Вы, конечно, знаете, что я никогда и ни о чем вас не просил… Но, как я уже говорил, если мы будем неосторожны, то можем столкнуться с серьезными последствиями, которые в той или иной степени затронут всех, и именно этому следует уделить самое пристальное внимание. Остаюсь, дорогая Виктория, вашим любящим дядей, Леопольд Р.». Королева немедленно передала это письмо лорду Мельбурну, который ответил в тщательно продуманных фразах, не заостряя, впрочем, ни малейшего внимания на том, что именно ей следует написать дяде. Она поступила так — скопировала все утонченные формулировки, вставив в некоторые места обращение «дорой дядя», и заключила письмо выражением «нежной любви к тете Луизе и детям». Теперь, наконец, король Леопольд был вынужден остановиться. В своем следующем письме он вообще не касался политики. «Рад узнать, — написал он, — что в этом году Брайтон понравился вам больше. Мне кажется, Брайтон просто великолепен в это время года, пока не задули восточные ветры. Да и к тому же павильон достаточно удобен, этого никто не может отрицать. Именно здесь, еще до моего брака, я встречался с регентом. Потом была Шарлотта со старой королевой Шарлоттой. Как все это теперь далеко, и как живо оно в моей памяти». Подобно бедной мадам де Ливен, Его Величество почувствовал, что ошибся.

Тем не менее, он

не полностью утратил надежду. Подвернулась другая возможность, и он сделал еще одну попытку — впрочем, не слишком на нее рассчитывал, и она немедленно и с треском провалилась. «Дорогой дядя, — писала королева, — я хочу поблагодарить вас за последнее письмо, которое получила в воскресенье. Хотя вы и с некоторым одобрением рассматриваете мои политические искры, я думаю, что лучше их не раздувать, ибо, в конце концов, они могут разгореться, и особенно учитывая то, что, к моему великому сожалению, это единственный предмет, по которому наши мнения расходятся. Поэтому я ограничусь лишь пожеланием богатства и процветания Бельгии». После этого стало совершенно ясно, что ничего большего он не добьется. В последующих письмах явно прослушиваются необычные элегические ноты. «Моя драгоценнейшая Виктория, только что получил ваше очаровательное маленькое послание, и оно поразило меня в самое сердце. Да, моя любимая Виктория! Я нежно люблю вас… Я люблю вас такую как вы есть, и я люблю в вас то милое дитя, о благополучии которого я столь ревностно забочусь». Ему пришлось пройти через многое, и хотя в жизни случаются разочарования, но и удачи не проходят мимо. «Мне оказаны все почести, о которых можно только мечтать, и в политическом смысле моя позиция очень прочна». Но дело ведь не только в политике, дело ведь и в романтическом томлении его сердца. «Единственная оставшаяся у меня страсть — это Восток, где я, вероятно, однажды и закончу свою жизнь, взойдя на западе и зайдя на востоке». Что же касается его преданности своей племяннице, то ей нет конца. «Я никогда не навязывал вам ни услуг, ни советов, хотя и могу сказать с достаточной уверенностью, что благодаря той необычной судьбе, которой одарило меня провидение, мой политический и личный опыт очень богат. Я всегда готов прийти на помощь, где бы и что бы ни случилось, и я повторю еще раз: все, что я хочу взамен, это немного вашей искренней любви».

VI

В переписке с королем Леопольдом проявились те черты характера Виктории, которые большей частью были еще скрыты от посторонних глаз. Ее отношение к дяде не поколебалось ни на секунду. Все его атаки натолкнулись на непреодолимую линию обороны. Иностранная политика Англии его не касается; она касается лишь ее и ее министров. Все его намеки, просьбы и вся его борьба — совершенно бесполезны, и ему пора с этим смириться. Твердость ее позиции большей частью вызвана уважением и нежными чувствами, его сопровождающими. С начала и до конца непоколебимая королева оставалась преданной племянницей. Должно быть, Леопольд завидовал ее идеальной корректности; но то, что вызывает восхищение в поведении почтенного государственного мужа, не всегда к лицу девятнадцатилетней девушке. Так что привилегированные наблюдатели испытывали некоторый страх. Странная смесь неподдельной беззаботности и твердой решимости, откровенности и скрытности, ребячества и гордости, казалось, пророчила запутанное и полное опасностей будущее. Шло время, и менее приятные стороны этой странной смеси проявлялись все сильнее и сильнее. Обратили внимание, что дворцовый этикет, и без того не отличающийся вольностями, становится все более и более жестким. До некоторой степени это приписывалось влиянию Лейзен; но даже если так, то у Лейзен была способная ученица. Малейшие нарушения окостеневших правил поведения или субординации немедленно приковывали к себе острый и суровый взгляд королевы. И все же глаза Ее Величества, какими бы сокрушающими они ни были, не шли ни в какое сравнение с ее ртом. Сила воли, заключенная в этих маленьких выступающих зубках и этом маленьком покатом подбородке, была куда более сокрушительной, чем та, которую выдавали сильные скулы. Непоколебимой, непроницаемой и грубой она была — воля, опасно граничащая с упрямством. А упрямство монарха — это не то, что упрямство обычного человека.

За два года, прошедшие со дня вступления на трон, тучи, которые поначалу лишь едва различались на горизонте, наконец сгустились и разразились грозой. Родственные отношения Виктории с матерью не улучшались. Герцогиня Кентская, по-прежнему окруженная раздражающими проявлениями дочернего внимания, оставалась в Букингемском дворце ничего не значащей фигурой — бессильной и безутешной. Сэр Джон Конрой, изгнанный с королевских глаз, по-прежнему руководил двором герцогини, и враждебность Кенсингтона процветала, ничем не сдерживаемая в этих новых обстоятельствах. Леди Флора Хастингс по-прежнему отпускала злобные шутки; враждебность баронессы также не утихала. Но однажды шутки леди Флоры обернулись против нее. Как-то в начале 1839 года, путешествуя со свитой герцогини, она возвращалась из Шотландии в одной карете с сэром Конроем. Перемены в ее фигуре породили непристойные насмешки; языки развязались и насмешки становились все серьезнее. Поползли слухи, что леди Флора ожидает ребенка. Состояние ее здоровья, казалось, подтверждало подозрения; она консультировалась у сэра Джеймса Кларка, королевского лекаря, и после консультации сэр Джеймс тоже не сдержал языка. После этого скандал достиг небывалых высот. Вокруг только об этом и говорили. Баронесса была не слишком удивлена. Герцогиня бросилась на помощь своей фрейлине. Королева была проинформирована. Наконец, чтобы разрешить сомнения, было назначено медицинское обследование, во время которого сэр Джеймс, по словам леди Флоры, вел себя по-дикарски грубо, тогда как второй доктор был чрезвычайно обходителен. В конце концов оба врача подписали медицинское заключение, полностью оправдывающее леди. Но на этом история не закончилась. Семья Хастингсов, пользующаяся очень сильным влиянием, бросилась в битву со всей яростью оскорбленной гордыни и уязвленной невинности. Лорд Хастингс настойчиво просил аудиенции у королевы, писал в газеты и требовал отставки сэра Джеймса Кларка. Королева принесла леди Флоре свои извинения, но отставки сэра Джеймса Кларка так и не последовало. Общественное мнение резко отвернулось от королевы и ее советников. Высшее общество было возмущено перемыванием грязного белья в Букингемском дворце. Широкая публика тоже негодовала по поводу столь дурного обращения с леди Флорой. К концу марта вся та необыкновенная популярность, с которой юная правительница начала свое царствование, рассеялась без следа.

Несомненно, члены Двора продемонстрировали полное отсутствие благоразумия. Нездоровым пересудам, которые следовало задушить в зародыше, позволили разрастись до неприличных размеров, и в конце концов под угрозой оказался не только дворец, но и сам Трон. И особые неприятности возникли в связи с положением сэра Джеймса Кларка. За консультацией по этому вопросу обратились к герцогу Веллингтонскому, который традиционно занимался разбором наиболее сложных проблем высшего света, и он высказал мнение, что поскольку отставка сэра Джеймса невозможна без публичного расследования, сэр Джеймс должен остаться на своем месте. Вероятно, герцог был прав, но тот факт, что грешный доктор продолжает служить королеве, не давал семье Хастингсов покоя и создавал в глазах общественного мнения неприятное впечатление незамоленного греха. Что же до Виктории, она была очень молода и неопытна, и вряд ли ее можно винить, что она не справилась со столь сложной ситуацией. Этим явно должен был заняться лорд Мельбурн. Он был искушен в жизненных делах и с его предусмотрительностью мог спокойно загасить это пламя, пока оно еще тлело. Но он этого не сделал. Он был ленив и беспечен. Баронесса упорствовала, и он пустил дело на самотек. Была ли у него волшебная уздечка для обуздания этого сказочного скакуна? Такой уверенности у него не было. И тут, вдруг, еще один сокрушительный кризис значительно нагляднее продемонстрировал природу разума, с которым ему пришлось столкнуться.

VII

Уже

давно королева с ужасом ожидала, что может настать день, когда ей придется расстаться со своим министром. Со времени принятия Закона о реформе власть правительства Вигов постоянно ослабевала. На выборах 1837 года они получили лишь незначительное большинство в палате общин, и с этого момента испытывали постоянные трудности — и за рубежом, и дома, и в Ирландии. Группа радикалов вела себя все враждебней, и было весьма сомнительным, что Виги протянут сколь-нибудь долго. Королева наблюдала за развитием событий с крайней озабоченностью. Она была вигом по рождению, по воспитанию, по всем своим привязанностям, как общественным, так и личным; и даже если бы этих связей никогда не существовало, сам тот факт, что Лорд М. стоял во главе Вигов, был вполне достаточным, чтобы определять ее политику. Падение Вигов глубоко расстроило бы Лорда М., но оно имело бы и куда более ужасные последствия: Лорд М. вынужден был бы ее покинуть, а ежедневное, ежечасное присутствие Лорда М. стало неотъемлемой частью ее жизни. Через шесть месяцев после вступления на престол она записала в дневнике: «Я крайне расстроюсь, если потеряю его хотя бы на одну ночь», — и это чувство личной зависимости от своего министра постоянно нарастало. В таких обстоятельствах она неизбежно должна была стать приверженцем Вигов. Широта политических проблем мало ее беспокоила. Ее беспокоило лишь то, чтобы друзья были в кабинете и рядом с нею, и было бы ужасно, если бы они ушли. «Я не могу даже выразить словами, — писала она, когда критическое разделение стояло уже на пороге, — (хотя я и уверена в нашем успехе), какую подавленность и печаль вызывает у меня мысль о том, что этот прекрасный и поистине добрый человек не будет больше моим министром! И все же я горячо верю, что Он, который столь надежно защищал меня во всех этих бесчисленных трудностях, не оставит меня и теперь! Я бы хотела рассказать Лорду М. о своей тревоге, но когда я вижу его, слезы опережают слова, и я чувствую, что расплачусь, если попытаюсь что-нибудь сказать».

Лорд Мельбурн прекрасно понимал, сколь нежелательно такое состояние мыслей для конституционного монарха, которому в любой момент может потребоваться принять в качестве министров лидеров оппозиционной партии. Он как мог старался утешить ее, но безуспешно.

Оказавшись не в состоянии заранее предвидеть возможный ход событий, он и сам в немалой степени способствовал возникновению такой неблагоприятной ситуации. С момента вступления на престол он окружил королеву фрейлинами, принадлежащими к его собственной партии. И главная гардеробщица, и все фрейлины королевской опочивальни были вигами. В своей повседневной жизни королева никогда не встречалась с представителями Тори: вообще-то она старалась не сталкиваться с ними ни при каких обстоятельствах. Она не любила весь их клан и не скрывала этого. Особенно ей не нравился сэр Роберт Пил, который, почти наверняка, должен был стать следующим премьер-министром. Он обладал отвратительными манерами и мечтал сбросить Лорда М. Его сторонники, все без исключения, были ничуть не лучше, а что касается сэра Джеймса Грэма, так она его даже видеть не могла, настолько он был похож на сэра Джона Конроя.

Происшествие с леди Флорой еще более обострило трения между этими партиями. Хастингсы были тори, и газеты партии Тори атаковали лорда Мельбурна и Двор в самых нелицеприятных выражениях. Сектантская приверженность королевы пропорционально возросла. Но роковой час приближался все быстрее. В первых числах мая положение министров стало весьма шатким — по одному из важнейших политических вопросов в палате общин они смогли победить с преимуществом лишь в пять голосов, — и они решили подать в отставку. Узнав об этом, Виктория расплакалась. Неужели все кончено? Неужели она видит Лорда М. в последний раз? Пришел Лорд М.; и что любопытно, даже в этот трагический момент пунктуальная девушка записала, с точностью до минуты, время прихода и ухода любимого министра. Разговор был долгим и трогательным, но исход его был предрешен — королева должна была послать за герцогом Веллингтонским. Прибыв на следующее утро, герцог посоветовал Ее Величеству послать за сэром Робертом Пилом. Она была в «состоянии глубокой печали», но с королевской решимостью проглотила слезы и, взяв себя в руки, приготовилась к тягостной встрече.

Пил был сдержан, горд и скромен по натуре. Его манеры были не идеальны, и он это знал. Его легко было смутить, и в такие моменты он становился еще более скованным, неловким, начинал выстукивать ногой по паркету какой-нибудь танцевальный ритм. Он очень хотел произвести на королеву благоприятное впечатление, и эта его озабоченность лишь затрудняла достижение цели. Оказавшись перед лицом надменной и враждебно настроенной девушки, он полностью утратил инициативу. Она холодно заметила, что он выглядит несчастным и «выжатым», и пока он стоял в оцепенении, время от времени непроизвольно двигая ногой, королева была просто шокирована этой его манерой. «О! Как далеки, как ужасно далеки его манеры от искренних, открытых, естественных и теплых манер лорда Мельбурна». Тем не менее, аудиенция прошла без эксцессов. Лишь однажды возник легкий намек на разногласие. Пил высказал предположение о необходимости некоторых изменений в составе королевского двора: королева не должна быть полностью окружена женами и сестрами его политических противников, хотя бы некоторые фрейлины королевской опочивальни должны сочувствовать его правительству. Лишь только он коснулся этой темы, королева мягко намекнула, что она хотела бы оставить свой двор в прежнем виде. На что сэр Роберт ответил, что вернется к этому вопросу позже, и тут же перевел разговор на некоторые детали формирования своего кабинета. В его присутствии Виктория оставалась, по ее собственным словам, «чрезвычайно собранной, вежливой и бодрой, и ничем не выдала своего волнения», но стоило ему уйти, она ощутила себя полностью сломленной. Затем она взяла себя в руки и написала лорду Мельбурну обо всем случившемся и своем отчаянии. «Она чувствует, — писала она, — что лорд Мельбурн поймет, каково ей находиться среди врагов тех, на кого она всегда полагалась и кого уважала; но что хуже всего, она лишена возможности видеть лорда Мельбурна, к чему она так привыкла».

Ответное письмо лорда Мельбурна было весьма мудрым. Он попытался успокоить королеву и побудить ее принять новое положение с достоинством, и о предводителях Тори он не может сказать ничего, кроме хорошего. Что же касается фрейлин, здесь королева должна настаивать на своем, писал он, поскольку это касается лично ее, «но, — добавил он затем, — даже если сэр Роберт не сможет этого признать, не следует полностью отказываться от дальнейших обсуждений». Здесь, впрочем, правота лорда Мельбурна вызывает некоторые сомнения. Вопрос этот был сложен и тонок и никогда больше не вставал, но последующая конституционная практика установила, что Правящая Королева должна прислушиваться к пожеланиям премьер-министра, касающимся состава женской половины ее двора. Однако мудрость лорда Мельбурна оказалась растраченной впустую. Королева осталась безутешной, и еще менее она была склонна следовать его совету. Ведь эти возмутительные Тори хотят отнять у нее фрейлин, и ночью она решила — что бы ни говорил сэр Роберт, она не согласится удалить ни одну из них. Так что, когда на следующее утро Пил появился снова, она была готова к борьбе. Начал он с подробностей новых назначений в Кабинете, и затем добавил: «А что, ма’ам, по поводу фрейлин», — на что королева его резко прервала. «Я не отошлю ни одну из моих фрейлин», — сказала она. «Как, ма’ам! — сказал сэр Роберт, — Ваше Величество предполагает оставить их всех?» «Всех», — ответила королева. Лицо сэра Роберта исказила странная гримаса, он не смог скрыть волнения. «И главную гардеробщицу, и всех фрейлин королевской опочивальни?» — выдавил он из себя наконец. «Всех», — ответила Ее Величество еще раз. Все уговоры и аргументы были впустую. Напрасно он говорил, все более распаляясь, о конституции, о Правящих Королевах, об интересах республики, напрасно танцевал он свой патетический менуэт. Она была непреклонна, но и он, несмотря на все свое смущение, не собирался отступать, и когда наконец ушел, ничего так и не было решено — вопрос формирования правительства завис в воздухе. Теперь Виктория буквально взбесилась. В ярости она решила, что сэр Роберт пытается ее перехитрить, разлучить с друзьями и навязать ей свою волю. Но это еще не все: пока этот бедняга дергался перед ней в смущении, она внезапно осознала, что единственная вещь, которая ей крайне необходима, — это лазейка к отступлению. Она схватила перо и черкнула записку лорду Мельбурну.