Королева воздушного замка
Шрифт:
– Нет, ты не будешь спать, - прошипела Венисса, и Шантия распахнула глаза – снова, снова эти змеиные интонации. – Не смей, не смей засыпать! Ты должна всё чувствовать, должна…
Именно в этот миг низ живота свело острой болью, как если бы в нутро с размаху ворвался кинжал с зазубренным лезвием. Шантия хотела закричать, но не могла: странное питьё лишило сил, лишило голоса. Беспомощной куклой она болталась в руках Вениссы, которая с прежними весёлыми искорками в глазах шептала:
– Знаешь, ведьмачка, моя мать и правда была травницей. Вот только она
Боль усиливалась; Шантия стиснула зубы – и сдавленно замычала, закусывая покрывало. Следовало закричать, подать голос, но даже если бы нашлись на то силы, она не сумела бы.
– Ты не умрёшь, не беспокойся; умрёт то, что внутри тебя, - Венисса засмеялась, будто рассказала очень удачную шутку. – Боги не даровали мне дитя, нет: этот дар достался тебе, недостойной чужеземной твари!
Она продолжала говорить, но Шантия не слышала её слов. Забивалась под язык и в горло колкая шерсть, пальцы судорожно сжимались. Казалось, боль обрела облик и очертания, слившиеся отчего-то со счастливым и яростным одновременно лицом Вениссы. Та смеялась, смеялась, будто не боясь, что кто-то услышит:
– Проклинаешь меня? Давай, проклинай! Любое проклятие, обращённое на меня, вернётся к тебе стократ; что же ты молчишь, ведьмачка? Услади мой слух!
Но Шантия лишь открывала и закрывала рот, ощущая себя медузой, выброшенной на берег волнами: существом без единой кости и почти без дыхания, с надеждой смотрящим на каждую новую волну боли – вдруг она будет последней? Она давилась шерстью и угасшими ещё в груди криками. Пару мгновений Венисса смотрела на неё с торжеством – и лишь затем вышла, напоследок смахнув на пол принесённую раковину.
Потерянная дочь островов посмотрела вверх, на потолочные балки. Затем скосила глаза на измятое покрывало, на пол – туда, где лежала ракушка, развалившаяся на две половинки. На губах застыл желанный привкус соли. Боль осталась, но она была ничем по сравнению с той, прежней; теперь куда острее ощущалось, что по бёдрам течёт липкая, густая кровь. Шантия подтянула покрывало ближе к себе, посмотрела на кровавый сгусток плоти, съёжившийся на нём – и остановилась. Губы беспрестанно шевелились; сердце повторяло новые и новые проклятия, предназначенные Вениссе, Кродору, собственной наивности. Но шептала она совершенно иное, шептала, не осознавая себя:
Спасибо.
========== Путь пламени. Глава VIII ==========
Когда наступает пора дождей и бурь, море укутывается плотным туманом; именно туман, и ничто иное, теперь составлял жизнь Шантии Аль-Харрен. Она покорно принимала пищу, когда её подносили примолкшие служанки, односложно отвечала, если кто-то с ней заговаривал, и не вставала больше с постели. Кругом проплывали не люди – тени: тень толстого варвара-лекаря, который, качая головой, шептал что-то Кродору, тень Вениссы, которая пыталась в чём-то обвинить. Даже те, кто прежде не упускал случая унизить иноземку, ныне прятали
Шантия лишь удивлённо хлопала ресницами и улыбалась, когда очередная служанка принималась бормотать, что дети – дело наживное, а мир столь жесток, что порою лучше и вовсе его не видеть. Покинув покои, служанка мчалась к своим товаркам, и те кивали головами: помешалась, как есть помешалась!
А всё дело было в том, что она и в самом деле не испытывала боли.
Однажды туман уже окутывал её, обнимал холодными и липкими руками: в те дни, когда погибли её родные. Нынешний туман был другим: он пах травами, забирался в рот, в ноздри, в уши, заглушая вкусы, запахи, звуки.
Не больно.
Вместе с тем, что язык не поворачивался назвать живым существом, ушли прежние страхи. Теперь вновь можно было жить, как прежде, хранить прежние надежды – и не думать поминутно о том чудовище, сыне дракона, который должен был появиться из её чрева.
Шантия не сходила с ума, вовсе нет: она заглядывала в себя, искала хотя бы искру боли или тоски по несбывшейся жизни. Будто бы шла по пепелищу, оставляя следы в ещё тёплом, тлеющем пепле; вот сейчас, сейчас вырвется из-под него язык пламени, обожжёт – и вырвутся, хотя бы для вида, вымученные слёзы.
Свобода. Пусть настолько, насколько это возможно в замковых стенах, и всё же – свобода.
Снаружи разгоралась весна: куда-то мигом испарились снега, и пробилась на ветвях первая зелень. Говорили, будто бы сыграют свадьбу, как только распустятся в саду листья, что это хороший знак, сулящий плодородие и счастливую жизнь.
В один из таких дней Шантия покинула опостылевшую спальню. Как в тот роковой день, ей хотелось пить, но никто не спешил её проведать. Держась за стену, она с трудом добралась до кухни: мир в глазах качался, никак не желая выровняться.
Но и это – лишь слабый отголосок прежней боли.
Давясь, она жадно глотала самую обыкновенную воду, которая от долгого хранения, кажется, даже слегка позеленела и приобрела привкус болотной тины. Неважно, неважно; главное – холод. Отчего-то теперь, после дней, проведённых в забытье и прохладе, ей было нестерпимо жарко. Где-то вдалеке, за стеной, слышались голоса: спорили Ирша и, кажется, Венисса.
– Это ты всё устроила – так не трогай больше девочку! Хватит с неё. Она, что ль, виновата, что Кродору что ни год, то свежего мясца вынь да положь?
– Наслушалась её болтовни? – невозмутимо отвечала певунья. – Она с горя помешалась, это же любому ясно!
– Да ты хоть бы не твердила, что хочешь, чтоб её ведьмой объявили. А то, знаешь ли, я и про твои ведьмачества разболтать могу. Что, язык прикусила?
– Я бы на твоём месте молчала, дикарка. Иначе можно умолкнуть и навечно…
Что-то упало за спиной – и Шантия обернулась, чтобы столкнуться с уже знакомой кухаркой. Та, кажется, испугалась, но ненадолго. Почти сразу растянула круглое лицо приторная улыбка, и она проквохтала: