Королева
Шрифт:
Пахло карболкой и морем. Окровавленные клочья ваты валялись на песке и плавали около берега на воде, окрашивая её зловещим пурпуром.
Зато дальше вода была зелёная, как ярь. Лишь кое-где фиолетовыми пятнами выступали сквозь неё камни.
На сыром влажном песке ещё чётко вырисовался след от лежащего тела. Здесь, полчаса тому назад, он стоял сильный и живой, но уже обрёкший себя на смерть. Если бы они тогда встретили его!.. Ну, что ж! Им было бы досадно, что посторонние глаза увидели их счастье. Они хотели быть одни. Спрятанное от других,
Скрылась карета… Скрылись люди… Здесь было пустынно; ни справа, ни слева их почти не было видно за скалами и мшистыми камнями, уходившими в море.
Один из камней далеко от берега выступал чёрным гребнем и его то заливала, то открывала вода.
Острый парус блестел вдалеке, где море было густо-синего цвета.
Чайки лениво носились над водою на распущенных крыльях.
Тихо плескались волны. Из города нежно доносился колокольный звон.
А они боялись взглянуть друг другу в глаза, чтобы из них искрами не посыпалась торжествующая сила жизни и молодости.
— Бедняга! Как мне жаль его! — сдерживая несоответственной печалью голос, в котором звенела совсем другая музыка, как бы про себя сказала она.
— Жаль! — как эхо, повторил он, но голос его был далеко от него. Он стал смотреть на неё пристально, почти хищно, а она чувствовала на себе этот взгляд, но стояла, опустив голову.
— Жаль… жаль… жаль… — повторял он, чужой этим лицемерным звукам, продолжая всё также глядеть на неё.
Какая-то сила подхватила его и толкнула к ней.
Он сбоку запрокинул её голову и впился прямо в губы, и их облитые поцелуем взгляды, счастливые и жадные, близко-близко переливались из глаз в глаза, в то время, как губы не размыкались.
Крикнула чайка.
Она отшатнулась.
— Здесь никого нет, — задыхаясь, прошептал он. — Нас тут увидеть никто не может. Здесь хорошо… Хорошо!
Для этого им достаточно было наклониться, сесть. Тогда их никто не мог заметить из-за камней.
Она, вся дрожа, бессильно и покорно опустилась как раз на то место, где лежал самоубийца.
Теперь она уже не могла глядеть в глаза тому, кого любила! Счастье слишком отягощало веки.
И поцелуи его закрывали ресницы. Они, как солнечные лучи, падали ей на глаза, на губы, на щеки…
Феномен
Звонили, очевидно, не в первый раз. Но сон отделял первый звонок от сознания таинственной границей иного, чуждого мира. Теперь звонок разбил эту границу и коснулся сознания.
Акушерка тревожно открыла глаза.
Звонок продолжался. Он наполнял сумрак настойчивым призывом.
— Гаша! Агафья! Гашка!
Прислуга не отзывалась. Пришлось бежать в одной рубашке в кухню и растолкать её, а сама Марья Симоновна, ёжась от холода, накинула юбку и платок и размышляла, к какой роженице зовут её.
Но среди клиенток не было ни одной на эту ночь. Или неблагополучно, или, значит, к незнакомой.
Так и оказалось.
Она высунула голову в дверь и увидела своего дворника
— К незнакомым не пойду! — решительно заявила акушерка. — Я всю прошлую ночь не спала, а нынче опять тащиться невесть куда в полночь!
— Помилуйте, какая теперь полночь! Седьмой час утра. Светает… Да и недалеко это… На пять минут ходу, а дело-то такое, что некогда другую разыскивать.
Акушерка с досадой крякнула.
— А кто такая? Молодая? Старая?.. Кто?
— Да так, совсем пигалица. Студентова жена. Всего четыре месяца, как поженились… Бедняки…
— Ну, так… час от часу не легче, — ворчала акушерка, с досадой набрасывая на себя что надо, и к её недовольству прибавилось, как всегда в таких случаях, неприятное чувство неуверенности и беспокойства.
Ещё она вся дрожала от ощущения неестественного холода, охватившего её после сна и ледяного умывания, когда вышла с провожатым на улицу.
В самом деле, уже рассветало. Но и рассвет, казалось, был проникнут тою же томительной холодной дрожью, как и акушерка, точно и его, невыспавшегося как следует, разбудили для неприятной и ответственной обязанности.
Проехал извозчик порожняком; нанимать не стоило — близко. Дворник, чтобы развлечь спутницу, ни с того, ни с сего брякнул:
— А сейчас, мимо нас, опять человека вешать провезли.
— Как вешать? Откуда?
— А из тюрьмы; почти каждую ночь везут… В карете, и верховые по бокам.
Акушерка покачала головой. Она представила себе, как человек вешает, быть может, как раз в эту минуту, другого человека и содрогнулась, не столько за того, кого вешают, сколько за вешающего. Жутко и непонятно. В то время, как она помогает появлению людей на свет, другой — как раз наоборот. Может и в самом деле лучше уже не родиться, чем жить и видеть такие вещи? А ведь когда-то такая же, как она, акушерка, помогала им обоим появиться на свет. Может быть, даже одна и та же акушерка!
Она вздохнула, ещё не разобравшись путём в этих нелепостях жизни, и вошла за дворником в калитку маленького двора, ограниченного со всех сторон сонными стенами, с раскрытыми кое-где, как бы зевающими, пастями дверей и множеством окон, тёмных в большинстве и только мутно и как-то злобно глядевших наружу.
— Сюда, сюда, — вёл за собой дворник акушерку по лестнице.
Стеклянная галерея. Частые двери.
— Здесь.
Он, даже не позвонив, дёрнул ручку двери и впустил акушерку в комнату больной.
Молодой человек в студенческой тужурке с встревоженным лицом бросился к акушерке.
— Ах, наконец-то! Боже мой, она так страдает!
— Ничего… Ничего… посмотрим, батенька!
Батенька сунул руку в один карман, в другой, — мелочи не было, — попался рубль, и он ткнул его в руку выжидательно стоявшему дворнику. Тот ушёл, оставив после себя запах овчины и сырости. Студент хотел помочь акушерке снять кофту. Но она воспротивилась с громким смехом: