Королевская аллея

Шандернагор Франсуаза

На сцену вновь явились издатели и посвящения. «Придется зарабатывать подачки пером», — объявил Скаррон. К счастью, здоровье его несколько поправилось, и он смог отдать Соммавилю новые комические пьески — «Лицемеры» и «Тщетную предосторожность», коих идею подсказал ему Кабар де Виллермон; позже ими частично вдохновился Мольер. Всего за один год Скаррону удалось опубликовать и поставить в театре — правда, с переменным успехом, — четыре комедии — «Сам себе сторож», «Глупый маркиз», «Школяр из Саламанки» и «Проделки капитана Матамара». Взялся он также и за стихи и писал по две оды и три сонета в день; Брийо тут же относил их очередному вельможе вместе с посвящением и выручал какую-нибудь малость. Эта поденная работа доставляла Скаррону больше денег, чем славы; он и сам признавал, что искусство на заказ — не искусство, и написал об этом с присущим ему остроумием:

Когда работаешь из долга, Навряд продержишься

ты долго. Вот мне, к примеру, слишком ясно, Что сей стишок звучит ужасно. С утра сижу, над рифмой мучась, Какая горестная участь! Поверьте, я знаток в сей части — Поденной письменной напасти!

Но, как бы скверны ни были стихи на заказ или на случай, они приносили нам средства к существованию; когда же я сетовала Скаррону на то, что мы не можем держать открытый стол круглый год, он неизменно возражал: «Разумеется, мы кормим наших гостей и кредиторов, но согласитесь, Франсуаза, что они платят нам сторицею!» И верно, — без их приношений мы не часто ели бы досыта.

Снедаемый то ли жаждою заработка, то ли писательской страстью, Скаррон зашел слишком далеко и в профанации своего искусства и в собственной распущенности. В июне 1655 года в наш особняк пожаловали солдаты с ордером на обыск и обнаружили под кучей вполне пристойных произведений восемь или девять экземпляров весьма скверной книжонки, озаглавленной «Школа девиц» и напечатанной в типографии Мон-Сен-Женевьев. Говорили, что она более чем игрива. Скаррон, однако, заверил меня, что это учебник философии; этот пресловутый учебник мне довелось прочесть только в 1687 году, когда моя подруга, гувернантка фрейлин дофины, обнаружила его под тюфяком у одной из своих воспитанниц; могу сказать, что уроки этой философии господина Скаррона были весьма особого рода. Героиня, шестнадцатилетняя особа по имени Фаншона, простодушно внимает наставлениям своей кузины Сюзанны, которая сообщает ей теоретические, но в высшей степени точные сведения о физиологии мужчин и женщин, о геометрии любовных сношений и о словаре любовников; обученная подобным образом, Фаншона переходит от теории к практике, добросовестно, как и положено примерной ученице, отчитываясь в каждом освоенном упражнении перед своим ментором. Лейтенант полиции счел, что Фаншона писана с меня: возраст юной ученицы, имя наставницы (также звалась мадемуазель де Нейян), насмешливо-развязный тон книжки и, наконец, тот факт, что на улице Нев-Сен-Луи обнаружили заведомо больше экземпляров, чем требуется одному читателю, — все указывало на авторство Скаррона, хотя тот упорно отрицал его. Весь тираж был публично сожжен, один издатель посажен в тюрьму, второй приговорен к повешению. Скаррону грозила большая опасность, и только защита сюринтенданта Фуке, любителя подобной литературы, избавила его от дальнейших преследований; дело, однако, было нешуточное. К тому же, если и допустить, что он был бесчестным «отцом» злополучной Фаншоны, ему все равно не удалось извлечь из прелестей этой девицы ни пользы, ни удовольствия.

Пока власти вершили суд и расправу, я, со своей стороны, пыталась поправить наши финансовые дела. Строгая, вплоть до лишений, экономия пугала меня меньше, чем нищета и необходимость просить милостыню, как некогда в Ларошели. Поэтому я рассчитала нашего лакея, оставив при себе лишь нового слугу да четырех девушек; этот случай помог мне избавиться от лодыря Манжена, который так охотно соглашался «сделать ребенка мадам, с вашего соизволения». Я отказалась от обедов, терпя голод до вечера и заодно сохраняя тонкую талию. И, наконец, я перестала покупать духи и пудру, приказала моей горничной Мишель Дюме продать старьевщику на Главном рынке несколько моих платьев и сменила тафту с атласом на холстинку. Мне было вовсе не жаль выпускать из рук все эти прекрасные козыри: к чему обилие тканей и украшений, ежели человек, велевший мне их приобрести, единственный, чьим мнением я дорожила, был ко мне равнодушен?! Он научил меня искусству наряжаться и привил хороший вкус, хоть это-то осталось при мне. А с такой наукою, да с хорошеньким двадцатилетним личиком можно и без денег выглядеть авантажно в любом обществе.

Несмотря на нищету, я не потеряла ни одного из моих поклонников, более того, — завоевала еще нескольких «мучеников», среди коих был Пьер де Виллар, прозванный Орондатом за гордое выражение лица, свойственное самому галантному герою «Великого Кира». Во всем Марэ меня величали самыми лестными именами Лирианою, Эрифилою, Ирис, Стратоникою; в то время они были в большой моде, и я, что ни день, получала один-два сонета, где меня восхваляли под этими именами; вот пример такого дифирамба, который, признаюсь, я читала не без удовольствия:

Пара блистающих глаз, Ярких, как дивный алмаз, Ранят больнее кинжала, Жгут, что пчелиное жало. Их искрометный взор Заворожил весь Двор, А ведь владелице нет И двадцати еще лет!..

Надо

сказать, что я и сама пробовала пописывать стишки; некоторые из них получали одобрение слушателей. Вот один из них, который я припомнила, дабы прочесть мадемуазель д'Омаль, любительнице подобных поэтических пустячков:

Ах, сколь жестоко ремесло Тюремщицы сердец влюбленных! Жалеть тобою покоренных Нельзя, — им жалость лишь во зло. Они стенают в заключеньи, Хотя их нету в том вины, Но мне их чувства не даны И незнакомо увлеченье. Ни об одном я не вздохну. Ловлю бедняг в тенета страсти – И, забывая их напасти, Держу в безвременном плену.

Признаться, в ту пору я была ужас как кокетлива и гордилась этим. Мне нравились мои отражения в зеркалах и томные взгляды «умирающих», я щеголяла остроумием и находчивостью, что же до сердца, то я редко вспоминала о нем, когда же вспоминала, то делила его на четыре весьма неравные части, отдавая первые три тетушке де Виллет, сестре Селесте и моему брату, а четвертую, самую большую, моему красавцу-маршалу.

За всем этим, Богу в моей жизни оставалось немного места. Я не то чтобы пренебрегала религиозными обязанностями, но исполняла их скорее из самолюбия и желания подчеркнуть свою независимость от окружавших меня вольнодумцев. Одно лишь это ожесточенное стремление вело меня в церковь. Столь замечательная причина увенчивалась не менее замечательным следствием: я собиралась на мессу, как на прогулку, надевала самые дорогие кружева и, за неимением лакея, шла молиться одна; ежели какой-нибудь знакомый кавалер заговаривал со мною, я охотно отвечала ему, шутила и смеялась, позволяя провожать себя до самых ступеней храма.

В то время меня заботило вовсе не спасение души, а завоевание сердца Миоссенса, как говорили, «столь легконравного, что оно непрестанно меняется и будет меняться всегда». Зная таковую репутацию маршала, я надеялась, что его новая страсть к одной юной герцогине будет недолгой и, быть может, обратится на меня. Желая ускорить дело, я решила пробудить в нем ревность, как будто можно уязвить ею того, кто не любит. И, если в церкви я все же стала вести себя осмотрительнее, то у себя дома и в городе держалась куда более свободно и пустилась в развлечения вместе с моими подругами. У меня их было всего три, — не считая нескольких писательниц, как, например, Мадлен де Скюдери, и актрис, женщины почти не посещали Скаррона.

Я была связана дружбою, правда, поверхностной, с Жилонною д'Аркур, графиней де Фьеск, которую прозвали «прекрасной амазонкою» за то, что она, по примеру Мадемуазель [28] , сражалась во времена Фронды отважно, как мужчина; я не пользовалась ее особой любовью, да и не искала таковой: мне было достаточно того, что она приглашала меня в свою карету для прогулок.

Куда ближе я сошлась с госпожою Франкето; ее звали не иначе как «Сердобольною» за чрезвычайную благосклонность ко всем своим воздыхателям; нас соединяла еще и любовь, которую Ренси питал к нам обеим, выражая ее для простоты в одних и тех же стишках и мольбах о взаимности.

28

Имеется в виду герцогиня Анна де Монпансье, сторонница принца Конде во времена Фронды.

Что же до третьей моей подруги, госпожи Мартель, эта дама, блиставшая красотою и многими достоинствами, имела, прямо сказать, весьма сомнительную репутацию. Она вела себя слишком вольно, и шевалье де Мере говорил о ней, что «эту крепость можно брать и грабить без всяких церемоний».

Вот с этими-то особами — экстравагантной Жилонною де Фьеск, «Сердобольной» Франкето, госпожою Мартель, а также с их приятельницами, я и прогуливалась каждый день, до обеда, по Кур-ла-Рен. В то время там собирался весь бомонд, но еще не танцевали ночами, при факелах, как это вздумалось нынешним юным повесам. Мы просто гуляли в тени вязов, весело беседовали или катались в карете, учтиво раскланиваясь со встречными дамами и кавалерами, даже с незнакомыми; между экипажами сновали торговки сластями, которые за несколько су носили молодым красавицам любовные записочки от воздыхателей; гуляющие пристально разглядывали друг друга: оценивая фасон платья, покрой плаща, подробно обсуждая каждую замеченную улыбку, импровизируя на ходу эпиграммы или мадригалы; к пяти часам вечера все разъезжались по домам, чтобы переодеться и отправиться либо в Оперу, либо в театр Марэ, на итальянскую комедию. Иногда, ближе к вечеру, я бывала в Тюильри; мне нравился неспешный променад в длинных аллеях сада, где, по выражению толстяка Сент-Амана, «столько страдальцев обрели утешение»; случалось увидеть там одну из барышень Манчини, гарцующую на лошади меж дерев; я же надеялась встретить молодого Короля, которому недавно исполнилось восемнадцать лет и который, по всеобщему мнению, был чудо как хорош собою; увы, тогда мне в этом не посчастливилось.