Королевская аллея
Шрифт:
Маршал с улыбкою взял меня за руку и продолжал, все так же насмешливо:
— Я не сказал ничего такого, что заслуживает столь сильного гнева, Франсуаза! Мне кажется, вы приняли сей предмет слишком близко к сердцу, — это наводит на подозрения… Впрочем, признаюсь вам откровенно, я вовсе не боюсь Ада и предпочел бы его муки тому небытию, которое, я уверен, ждет меня после смерти. Поверьте, мне очень хотелось бы проиграть наш спор, — даже вечное проклятие и адское пекло приятнее постольку, поскольку они подарят мне счастье хоть что-нибудь еще почувствовать и ощутить…
— Правда?
— Сударыня, я нимало не изменился… Могу ли я, однако, простереть свою оригинальность до просьбы о последней милости? Надеюсь, вы не откажете умирающему…
— Боже, неужто вас так путает подагра? Ведь, кроме нее, вы ничем не страдаете?
— Увы, мой друг, — ответил он задумчиво. — Меня совсем истерзали камни в почках, да и сердце что-то побаливает.
— Не от излишеств ли в любви? — насмешливо спросила я.
— Уже нет. Нынче я живу только с женою… Но, уверяю вас, я скоро умру. Так могу ли я попросить?..
— Ну, говорите.
— Мне хочется, чтобы вы положили голову мне на плечо и посидели так с минутку. О, не бойтесь, я не позволю себе ничего лишнего, не скажу ни слова. Я слишком стар для любезностей, а вы… вы слишком возвысились. Я прошу об этом, как о последнем свидетельстве вашей дружбы. Согласны ли вы?
— Ах, вы, безумец! — сказала я. — Решительно, воздух Бордо вас не исправил.
Однако, маршал так просил, что я в конце концов уступила. Мы долго сидели в этой нежной позе; я нашла в ней больше приятности, чем ожидала. Снизу доносился плеск реки; сквозь ветви деревьев блестели звезды.
Застань нас кто-нибудь в столь двусмысленном положении, репутация моя погибла бы безвозвратно, но у меня не доставало сил разрушить очарование этой минуты. Я сама дивилась своим противоречивым чувствам: перед Королем мне всегда хотелось пасть на колени, но и объятия маршала были несказанно приятны.
На следующий день маршал показал мне свою столицу, не пропустив ни одного дворца, ни одной церкви. В одном из соборов шло отпевание; я увидела, что маршал снял шляпу перед Крестом.
— Вчера, однако, вы мне дали понять, что все еще не примирились с добрым боженькой! — заметила я, смеясь.
— О, мы только раскланиваемся, но не разговариваем, серьезно ответил он.
Видя, насколько он закоснел в нечестивости, я попыталась разузнать у маршальши, впрямь ли ее супруг так близок к смерти, как утверждал накануне. Для этого я пришла к ее утреннему туалету, пока бордосские вина еще не затуманили ей голову.
— Да он вовсе не болен! — заверила она меня. — Он просто скучает, вот и вся его хворь!
При этой новости я почувствовала и облегчение и разочарование: оказывается, маршал говорил о смерти, всего лишь стремясь растрогать меня. И все же, несмотря ни на что, я его нежно любила.
Перед тем, как покинуть Бордо, я отослала Королю письмо на десяти страницах, где подробно описывала все сделанное маршалом для того, чтобы пребывание герцога дю Мена в Бордо было возможно более приятным. Согласно нашему договору, мы с монархом вели регулярную переписку.
Его первое письмо прибыло ко мне через неделю после нашего отъезда из Версаля; оно было коротеньким,
Король немало содействовал моему обожанию, присылая мне по три-четыре письма в неделю. Я отвечала ему длинными посланиями; мало-помалу и его письма становились все более подробными. Я видела, что ему нравится беседовать в них со мною о войне, о планах строительства новых дворцов; я также, со своей стороны, не ограничивалась отчетами о здоровье и успехах принца, но, понимая, что ему хотелось бы знать правду о жизни его подданных и управлении провинциями, старалась рассказать об этом как могла обстоятельно. В результате я сделалась настоящим политиком, разве что политиком веселым, остроумно описывающим всех участников нашей поездки, болезни доктора, страхи Нанон, наивные промахи Ла Кутюрьера и желудочные колики священника.
Король был так очарован моими длинными письмами, что расхваливал их придворным, а вскоре даже начал читать вслух, перед сном, отрывки из них своим министрам и офицерам. Слушатели немало дивились этому; аббат Гоблен сильно встревожился и написал мне, что Король питает ко мне более нежную дружбу, чем это желательно; к счастью, на том его беспокойство и кончилось, ибо очень скоро монарх вернул ко Двору госпожу де Монтеспан и вновь предался адюльтеру, уже не стесняясь господина Боссюэ. «Молчите, сударь! — вскричал он, когда епископ попытался мягко урезонить его. — Молчите! Я отдал приказания, и они должны быть исполнены!»
Несмотря на это, я хорошо видела по все более длинным и нежным письмам Короля, что аббат Гоблен не так уж неправ, утверждая, что я успешно завоевываю благорасположение нашего повелителя. Данной случай был прямой противоположностью моим отношениям с господином Скарроном: над первым мужем я одержала победу с помощью писем, а уж после закрепила ее собственной персоною, со вторым же заканчивала издалека, с помощью переписки, то, что началось с близости.
Я ничего не знала о госпоже де Монтеспан, — она ни разу не написала мне во все время моего путешествия, разгневавшись на меня за то, что я сообщаю о ребенке одному Королю, то есть прямо показываю, что заперла себя в Пиренеях в угоду его отцу, а не из любви к матери.