Королевская аллея

Шандернагор Франсуаза

Я утешалась ее молчанием тем легче, что маркиза, презиравшая законы орфографии так же, как и законы морали, обрекала меня на тяжкий труд расшифровывать ее письма. Тем не менее, я узнала стороною, от нескольких придворных, о ее примирении с Королем, которое меня нимало не удивило; я ограничилась тем, что осудила его в письмах к близким друзьям, а в остальном была рада, что избавлена от ссылки в Кланьи.

Теплые воды Барежа и Баньера значительно улучшили здоровье моего любимца, и мы получили приказ Короля ехать в октябре обратно.

Этот путь занял у нас так же много времени.

По дороге я провела десять дней в Ниоре и Мюрсэ. В каждый мой приезд я видела в семействе де Биллет новые лица: на сей раз меня совершенно очаровала двухлетняя девочка Мари-Маргарита,

грациозная и хорошенькая, как ангел; она уже бегло говорила, притом, изъяснялась столь очаровательно, что так и хотелось ее расцеловать. Я обещала себе заняться ею впоследствии, если она доживет до пяти-шести лет: дети де Биллетов обыкновенно умирали, не достигнув этого возраста. У Филиппа было, однако, двое сыновей восьми и десяти лет; я попыталась убедить его обратиться в католичество, чтобы помочь дальнейшей карьере детей, но он остался глух к моим мольбам, будучи достойным потомком нашего деда Агриппы д'Обинье. Мы долго ожесточенно спорили, а Мари-Анна, жена Филиппа, робкая, богобоязненная католичка, тихонько плакала в свой передник. Не добившись согласия, мы с Филиппом, тем не менее, помирились и расстались нежно, как подобает любящим кузенам.

20 ноября я вернулась наконец в Сен-Жермен, надеясь, что теперь мое положение улучшится, и чувствуя себя вполне достойною всяческих похвал: как гувернантке мне удалось достичь того, чего не смогли сделать доктора, — мой маленький принц начал ходить, держась только за мою руку; как женщина я значительно упрочила мою власть над сердцем и душою монарха, ничем не запятнав притом собственной репутации.

Триумф гувернантки и впрямь оказался блестящим; ничто не могло доставить Королю большей радости, чем подготовленный мною сюрприз: я скрыла от него последние успехи сына, которого он, впрочем, и ждал к себе лишь назавтра. Когда Король вдруг увидел, как ребенок своими ногами входит в комнату, слегка придерживаясь за мою руку, восторгу его не было предела. Вечером я ужинала у госпожи де Ришелье вместе с господином де Лувуа; одни гости целовали мне руки, другие — край платья; похвалы и комплименты сыпались градом.

Однако женская моя победа оставляла желать лучшего. Король, заметивший, что я ни словом не помянула госпожу де Монтеспан, при первом удобном случае сам заговорил о ней со мною, в выражениях весьма общих, но и вполне определенных. «Я сознаю свой грех, — сказал он, — и нередко стыжусь его; вы видели — я сделал все возможное, чтобы не оскорбить Господа и не погрязнуть в преступных страстях, но они оказались сильнее разума, и я не в силах им противиться, более того, — не имею такого желания». На эти слова мне нечего было возразить и уж, конечно, не на что надеяться.

На самом деле, госпожа де Монтеспан теперь удерживала Короля не столько своими прелестями, сколько остроумием и прочими талантами. Ему нравилось бывать в ее апартаментах, где всегда царило веселье, и где он проводил время несравненно приятнее, чем в испанском окружении Королевы. Впрочем, она все еще привлекала его и как любовница, — по крайней мере, в описываемое время она подарила ему еще двоих детей, мадемуазель де Блуа в 1677 г. и графа Тулузского в 1678.

Однако, говоря о своих страстях, Король имел в виду их все и отнюдь не собирался ограничивать себя той, которую питал к своей «прекрасной госпоже»; по возвращении из Барежа я смогла убедиться в правдивости сообщений об успехах госпожи де Субиз.

Госпожа де Монтеспан раскрыла эту любовную связь, заприметив, что госпожа де Субиз неизменно красуется в изумрудных серьгах, когда ее супруг отбывает в Париж; проследив за Королем с помощью своих шпионов, она обнаружила, что изумрудные серьги и впрямь служили знаком к свиданию. С той поры маркиза пребывала в постоянном гневе, и оскорбления, коими она осыпала госпожу де Субиз по любому поводу, сделали эту интрижку всеобщим достоянием; не будь этого, никто ничего и не узнал бы. Господин де Субиз оказался мудрее господина де Монтеспана, — он тщательно закрывал глаза на похождения жены и, в результате, сменил свое скромное жилище на великолепный

особняк Гизов…

Но и этого мало: еще несколько дам развлекали монарха в те дни, когда господин де Субиз не догадывался уехать в Париж. В Сен-Жермене Шамаранд или Бонтан [62] проводили их ночью по узкой лесенке на второй этаж, в кабинет, а оттуда, через заднюю дверь, в апартаменты Короля; обыкновенно дверь запиралась, но в некоторые вечера Король оставлял ключ снаружи, и этот великий секрет, якобы никому не известный, отлично знал весь Двор.

Я ни за что не согласилась бы, как эти особы, пробираться к Королю потайными путями, однако, входя к нему через переднюю дверь, на глазах у всех, под предлогом отчета о детях, занималась с ним тем же самым, что и они, ибо Король, объявив мне о своем временном отказе от благих начинаний, недвусмысленно дал понять, что я вхожу в число тех страстей, коим он не желает противиться. В течение полугода его письма убаюкивали меня надеждами на сердечную дружбу, и я уж было возрадовалась тому, что она заменит преступную связь, внушавшую мне самые глубокие угрызения совести; увы, с этой мечтою пришлось распроститься навсегда. «Подругу» с самого начала приняли столь же холодно, сколь пылко принимали грешницу.

62

Шамаранд, Бонтан — камердинеры Людовика XIV.

Что ж, я противилась искушению не более, чем в прошлом, и теперь у меня не хватало решимости покинуть Двор. В Людовике я любила скорее Короля, нежели мужчину, — всякий раз, как он выказывал мне холодность, отдалялся от меня или — в тот самый миг, как я торжествовала победу над мужчиною, — мгновенно становился по-королевски надменным, мое чувство к нему вспыхивало с новой силою; я считала нашу недозволенную связь не только свидетельством его любви ко мне, но отвержением принципов, на которых строила свою жизнь, и мне приятны были и его власть надо мною и то унижение, коему он подвергал меня, вовлекая в грех. Вот так порою самые строгие святоши привносят изысканнейшие оттенки греха в наслаждение, которое развратники почитают вполне банальным.

Непостоянство Короля, его врожденный эгоизм и умело рассчитанная холодность держали меня в состоянии рабской покорности, глубокой, постыдной и, вместе с тем, сладостной, на какую неспособна даже самая нежная дружба. Признаюсь, что в то время мне случалось целовать ему руки благоговейно, точно Папе, — правда, в обстоятельствах, которые сей понтифик счел бы для себя в высшей степени диковинными и шокирующими. Словом сказать, я находила извращенное удовольствие в подчинении моему господину и могу оправдать это безумие разве что выбором возлюбленного, в высшей степени почетным.

Временами, размышляя над своим поведением, я пыталась объяснить его тем, что хочу отвлечь Короля от других женщин, а для этого должна быть всегда веселой и готовой к услугам, иначе, наскучив мною, он примется искать утех на стороне.

Короче сказать, ведомая чистым безрассудством и нечистыми рассуждениями, я все больше и больше отдавалась греху, ища опоры в двусмысленности и пороке.

Все это было тем более тяжко, что прелести мои отнюдь не увлекали Короля постоянно, а дружеское его расположение также имело свои приливы и отливы; притом ему и в голову не приходило как-то упрочить мое положение. Я в принципе — если и не всегда — числилась подчиненною госпожи де Монтеспан и не могла похвастаться свободой; мне даже не полагалось постоянного места для жилья, — в лучшем случае, каморка в Сен-Жермене, кровать в детской комнате в Версале, угол в передних или гардеробных Фонтенбло, Шамбора или других замков; я не имела определенной должности и считалась просто гувернанткою бастардов; наконец, пенсион мой, более чем скромный, не был закреплен навечно и выплачивался не всегда аккуратно, а кроме него я не имела никаких средств, ибо Ментенон пока еще не приносил дохода, зато требовал кучу денег на ремонт и содержание.