Королевская аллея

Плешински Ханс

— Что? Что ты хочешь сказать? — неуверенно спросил он.

— Явилось некое божество, назовем его Клаусом Хойзером, и оставило после себя большое поле руин. В сфере чувств.

— Ах! — попытался он отмахнуться от услышанного.

— Ты можешь испытывать удовлетворение. Встреча с тобой затронула его глубже, чем, как я думаю, встреча с кем бы то ни было еще. Ты будешь жить вечно, потому что нежный «Иосиф в Египте», благословенный Господом, обрел твои черты. И Круль тоже ведет свое происхождение из Рейнланда.

— Это было бы для меня большой честью, которой, правда, никак не воспользуешься. Но меня, Эри, очень тронуло, что…

И теперь, услышав, как она всхлипнула, он тоже поспешно отвернулся, сглотнул.

— Клаус. Хочешь знать, что произошло? Когда я узнала, что ты здесь, во мне будто проснулись строчки о тебе из его писем. С острова Зильт он писал: На этом потрясающем море я жил глубоко. Когда ты еще не успел уехать из Мюнхена, а я уже отправилась в путешествие, он почувствовал внутреннюю

потребность признаться мне: Я обращаюсь к нему на ты и при расставании, с его недвусмысленного согласия, прижал его к сердцу. Он ни к кому, кроме тебя, не обращался на ты. Я спасла его дневники, вывезла их в Швейцарию и собираюсь когда-нибудь издать. Он однажды, под каким-то надуманным предлогом, посетил в Дюссельдорфе твоих родителей, только чтобы вдохнуть воздух твоего дома, — столь глубокий след ты оставил в его душе. И что мы читаем дальше в упомянутом мною признании? Его висок прислонился к моему…

— Эрика, это интимные вещи.

— Конечно. И все же. Жил и любил. Глаза, пролившие из-за меня слезы, губы, которые я поцеловал, — всё это было, я тоже это пережил… И ведь ты, прежде чем покинул Германию — в 1936-м, как ты говоришь, — еще раз побывал у него, во время его первого цюрихского изгнания. Об этом едва ли кто-то знает. Ваша связь сохранялась почти десять лет.

— Мы обменивались сообщениями и тогда, когда я уже был в Азии. — Он перешел в наступление. — А почему бы и нет? Те открытки сейчас в моем багаже, отправленном в Гонконг. Томас Манн. Это была бесконечная любовь, обращенная ко мне. Ему она шла во благо, я чувствовал. Он прикасался ко мне нежнее, чем кто-либо другой в то время. Он возвысил запретные чувства, превратив их в нечто неприкосновенное. И он, да, сделал нашу близость сакральным таинством. Он рассказывал и объяснял мне многое, говорил о прекрасных и волнующих вещах: о богах Египта, о монахе Савонароле, чей портрет стоял тогда на его письменном столе, о свободе всякого человека, о том, что нельзя склоняться перед тиранией. И пусть после каждого такого рассказа мне опять хотелось выйти в сад, на летнюю улицу… Все равно: возможно, именно благодаря ему, благодаря всему, что он мне рассказал, необычному для меня… относящемуся к небесным сферам… я обрел силы, чтобы распрощаться со здешней жизнью, оборвать свою жалкую карьеру и подняться на борт торгового судна, отправляющегося в Белаван. Он помог моей скромной личности воспрянуть. И был для меня дружелюбным Юпитером. Его вздохи по поводу собственных обязательств я понимал. Почему же он не мог прижаться щекой к моей щеке? Он это сделал. Мы сидели рядом, долго. Мне казалось, он впал в беспамятство… Это была любовь, что там ни говори, настоящая! — с уверенностью заключил Клаус Хойзер. — Лишь на короткий, очень короткий миг, когда я рассказал ему о своих желаниях, о своей тоске по чужбине, он взглянул на меня, и взгляд его говорил: «Да, уезжай, нужно испробовать всё… непостижимо: опрокинуть свою жизнь… кто я такой, что сам не могу быть свободным? Вечно влачу ярмо…» Да, пока длился этот взгляд, почти сразу опять сделавшийся более уравновешенным и печальным, семья и всё предшествующее, может быть, действительно пребывали в опасности. Но представить его на Суматре? На плантации? Где я бы подносил ему чай?.. Это история между мужчинами, Эрика, и тебя она не касается. Он потом по-прежнему любил и содержал вас. А я нашел Анвара. — Клаус потянулся к руке товарища, и тот с готовностью сжал его руку.

— Ты для него стал Ты.

— Так уж случилось.

— Вы не вправе снова увидеться. Не сейчас.

— Как, прости? — не понял Клаус Хойзер. — Я и сам стал старше, силы мои иссякают…

— Не сейчас! — убежденно повторила она. — Он ничего не забывает. И уж тем более — чувства. Он переживает творческий кризис. Он пожилой человек, и у него в запасе не так много времени. Он не знает, сможет ли после «Круля» обратиться еще к какому-то материалу, и если да, то к какому именно. Может, продолжит роман о Круле; может, отважится взяться за пьесу (что мне представляется жестом отчаяния) о Мартине Лютере. Он нуждается в максимально щадящем режиме и в твердом распорядке. О чем вы с ним стали бы говорить? Непринужденного разговора не получится. Любая новая эмоция только собьет его с толку, излишне возбудит, настроит на грустный лад. Лола Монтес^{182} тоже не могла бы внезапно вернуться из Америки и предстать перед своим баварским королем.

— Лола Монтес?

— Позволь ему в покое завершить предназначенный путь. Может, ты был единственным, кого он поцеловал и кто на это ответил, пролив из-за него слезы… Ты что же, хочешь, чтобы во время чтения он внезапно увидел тебя? Чтобы потерял нить мысли; стоя на кафедре, утратил контроль над собой? Чтобы этот вечер — возможно, одно из его последних публичных выступлений — закончился катастрофой? Ты не вправе — ради короткого момента, который для тебя, вероятно, все-таки менее значим, чем для него, — брать на себя такую ответственность. Не имеешь права, Клаус! Пощади и его, и нас, не напоминай ему о давней любви, предоставь происходящему покоиться в равновесии, без взрывающих это равновесие сантиментов. Если же

ты непременно желаешь его услышать, я попытаюсь договориться, чтобы за дверью в зал, в коридоре, для вас поставили два стула. Клаус Хойзер больше не встретится с Томасом Манном.

— Стулья поставят перед его выступлением…?

— В Шумановском зале.

— Это здесь? — спросил Анвар.

— А где же еще? — чуть не со злостью ответила Эрика Манн. — Конечно! Вы ведь тоже приехали сюда именно для этого, подгадав время. Он сейчас отдыхает в апартаментах Хойса. Предстоит большая программа. Прием в «Этюднике»^{183}. Приветственная речь министра. Осмотр — с объяснениями господина Линдемана^{184} — театрального музея. Искупление вины Дюссельдорфа — в силу самого факта приезда отца в этот город. Ты не можешь во всё это встрять.

— Где он? — спросил Клаус Хойзер и уронил пепел на золотую пижамную куртку.

— Он спит внизу. А ты здесь, наверху. И хватит с тебя! Вы оба, конечно, можете заглянуть к нам в Цюрих — после основательной подготовительной работы с моей стороны. Это не исключено. Вы бы, скажем, встретились с отцом в гранд-отеле «Долдер»: насладились бы, за чашечкой кофе с пирожным, тамошней панорамой^{185}. Он бы сидел, погруженный в свои мысли, я бы протянула ему шарф. Ты бы рассказывал о Суматре… Что ж, Клаус, — она поднялась. — Я всегда считала тебя разумным человеком. Здесь никаких атак на него быть не должно. Никаких душевных наводнений… Ты, надеюсь, понимаешь тревогу дочери, организовавшей эту поездку. Его творчество, наверное, тебе не безразлично.

— Пьеса о Лютере?

— Там будет видно. Я бы предпочла, чтобы он продолжил «Круля». Книга произвела эффект разорвавшейся бомбы. Наконец — что-то окрыленное, остроумное и для этой страны. Авантюристов везде полно, но в случае Феликса Круля победит, может быть, любовь… Сейчас я должна вернуться к своим обязанностям. Благодарю вас обоих. Я распоряжусь: вам в номер принесут еще две бутылки шампанского. — Она протянула тому и другому руку и поцеловала каждого в щеку. — Желаю вам приятного вечера. И… чтобы не было никаких приветственных взмахов! Никаких объятий! Вообще никаких контактов! Твоя персона должна просто отсутствовать. — Она направилась к выходу. — Я полагаюсь на тебя, Клаус Хойзер. Оставь нас в покое.

Дверь захлопнулась.

Анвар позволил себе рухнуть спиной на кровать.

Воздух стоит неподвижно. Мухи кружат вокруг лампы.

Азиат прикрыл глаза рукой, его дыхание сделалось неглубоким и быстрым.

Клаус Хойзер, от туалетного столика, смотрит в сторону балкона. Каждая минута, в его восприятии, растягивается на полчаса. В голове шумит, как после первого дня в родительском доме. Воробьи, прогуливаясь по балконным перилам, издали наблюдают за ним. Один из них, будто совершая цирковой номер, перепрыгнул через щебечущего соседа. Взбудораженный и рассерженный, Клаус Хойзер растерзал сандвич, бросил охапку крошек на балкон. Стайка пернатых только того и ждала.

Облака зависли над рекой. Скрипнуло что-то деревянное: половицы или оконный ставень.

— Нас выставили, — донеслось до Клауса с кровати.

— Нет. Даже на порог не пустили.

Грязь

Почему Томас Манн его преследует? По прошествии четверти века, нежданно, — еще неотступнее. Наверное, это была ошибка — через восемнадцать лет, обогнув половину планеты, вернуться домой. Он мог бы подождать еще год. Однако пришла пора перебираться на Жемчужную реку. К тому же он приехал не для того, чтобы ему, по воле случая, пришлось уклоняться от встречи с Томасом Манном, — а чтобы прижать к сыновней груди Миру и Вернера. Оба они постарели. Кто знает, что будет с ними еще через год? Как страстный курильщик, отец имеет не лучшую сердечно-сосудистую систему; Мира, постоянно что-то напевающая, может, упаси бог, не заметить ступеньки, ведущей в погреб; а чем иногда заканчиваются — в преклонном возрасте — перелом шейки бедра, прикованность к постели, дыхательная недостаточность, знают все… Сейчас он застал их обоих вполне бодрыми. И вообще не способен представить себе этих граждан земного шара мертвыми. Однако если бы он опоздал и приехал сюда лишь к моменту погребения, это омрачило бы всю его дальнейшую жизнь. Он с печалью расставался с ними в молодые годы, у причала в Бремерхавене, — и если бы следующая их встреча состоялась лишь возле гроба, под горящими канделябрами… это значило бы, что он беспамятный, отвратительный сын. Чего только они не дарили друг другу на протяжении жизни? Под недавней окрыленностью Миры и Вернера наверняка скрывалось глубокое умиление: оттого что они наконец, наконец, вновь увидели сына, могут взять его за руку, наблюдать, как он ест с их тарелок. Он, Клаус, что ни говори, их кровинушка; и только потому, что это действительно так, они и после окончания войны не настаивали, чтобы он немедленно упаковал чемодан и вернулся к ним. Со своей кровинушкой они всегда обращались бережно и снисходительно; они произвели его на свет, выходили, благополучно протащив через все детские болезни, терпели все выходки его пубертатной поры. Конечно, за их радостью в момент встречи мог таиться и упрек: мол, за восемнадцать лет ты ни разу не собрался нас навестить! Это печально, но теперь мы всё наверстаем…