Королевские бастарды
Шрифт:
Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.
Стоял к фургону спиной.
И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.
Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.
Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.
Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:
– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить
При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:
– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.
Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:
– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.
Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.
Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.
Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.
Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.
XIV
ОДИННАДЦАТЫЙ КАМЕНЬ
Скользил к улице Фонтен человек, во всяком случае нечто человекоподобное, среднего роста, но фантастически худое, в черном, похожем на балахон одеянии, а может, это было обширное теплое пальто наглухо застегнутое сверху донизу. Человек этот двигался с необыкновенной скоростью, хотя шаг его был неровным и шатким. Шорох шагов по мостовой был едва слышен. Но на бегу, потому что существо это бежало, оно принялось, покашливая, напевать козлиным голоском мелодию из «Фра-Дьяволо» господина Обера.
Смотрите: на утесеСмельчак с отважным взором!Рядом с ним мушкет,Лучший его друг…На слове «друг» надтреснутый, ветхий голосок произвел лихую руладу.
И вот это существо попало в свет фонаря.
Оно подняло голову.
Свет скользнул косым клинком по лицу – желтому, словно слоновая кость, и по сдвинутому на ухо черному шелковому колпачку.
Употреблял ли я слово «старик»? В языке нет другого слова, но применительно к этому существу оно выражает слишком мало.
Между стариком и обладателем этого странного лица была примерно та же разница, что между крепким молодым человеком и младенцем, спеленутым в свивальники.
Вообразите два глубоко запавших глаза, поблескивающих в черепе, обтянутом пергаментной кожей.
Однако он был очень игрив, этот наш старичок.
На углу первого переулка, пересекающего улицу Фонтен, странного господина ожидал фиакр с двумя серебряными полированными фонарями.
Кучер торопливо спустился с козел, едва только завидел нашего старичка, и отворил ему дверцу.
Призрак
– Ах, Джован-Баттиста, – заговорил он, напрягая дрожащую нить своего голоска, – узнал своего Хозяина? Я ведь мало изменился. А вот ты постарел с тех пор. Всех я вас похороню, бедные мои детки, да, да, всех!
Он упер руку в бок.
– Сколько тебе лет, Джован-Баттиста? Мне-то уже за сто тридцать, и я еще не отказался от желания нравиться, хоть мне и устраивают время от времени похороны по первому разряду. Лет эдак через пятьдесят тебя сгложут черви, Джован-Баттиста, но ты не беспокойся, я обеспечу тебе спокойную старость. Взгляни на меня! Что тут есть червям? Они со мной с голоду помрут!
Старичок рассмеялся, но Джован-Баттиста почему-то не поддержал его.
– Джован-Баттиста, – вновь заговорил старичок, – я, пожалуй, навещу и доктора Самюэля, который трижды угощал меня ядом. Гони во всю, голубчик, я очень тороплюсь. Остановишься на улице Сент-Антуан возле храма Сен-Поль. Нам ведь знаком этот квартал, не так ли, Джован-Баттиста?
Он вскочил на подножку кареты без всякой помощи, уселся в уголке и стал расправлять свое пальто. Что бы он ни делал, каждому его движению сопутствовал звук, будто трясут мешок костей.
Джован-Баттиста с внешностью настоящего итальянского разбойника уселся на козлы, и экипаж покатил к Бульварам.
Было около четырех утра, когда взмыленные лошади остановились возле ограды храма Сен-Поль.
Джован-Баттиста спустился с козел и открыл дверцу.
– Отец-Благодетель, – обратился он к старичку, – приехали! Будет ли завтра день?
Призрак дремал в своем уголке, но при вопросе кучера проснулся, потянулся все с тем же стуком деревянных шаров в мешке и ответил застывшему в ожидании Джован-Баттисте:
– Больше ты мне не нужен, дружок. Возвращайся домой и спокойной ночи!
Призрак выскользнул из кареты, уселся на ступеньках храма и, дождавшись, когда карета уехала, вместо того чтобы отправиться на улицу Культюр, углубился в развалины, которые громоздились позади особняка Фиц-Роев. Прокладывая улицу Малер, строители разрушили часть его сада.
Добравшись до деревянной ограды, заменившей прежнюю стену, он очень внимательно огляделся вокруг. Не обнаружив ничего подозрительного, старичок отошел на десяток шагов, взвился в воздух, как акробат над штыками, и фантастическим прыжком достиг верха ограды, за которой и исчез.
За оградой тянулся сад, заброшенный, неухоженный.
Призрак уже стоял под сенью деревьев и беседовал с огромным сторожевым псом, на которого Жафрэ возлагал больше надежд по охране имущества, чем на деревянную ограду.
– Ты тоже узнал меня, толстяк Биби, – говорил призрак, – я и тебя похороню, как и всех остальных, мой ягненочек. Пропусти Хозяина, у него дела.
Собака поджала хвост и послушно отошла в сторону.
Почти все окна дома со стороны сада были темны. Свет горел только в двух – это были окна маленькой гостиной, той, что смотрела на тюрьму де ла Форс, гостиной, где стояла корзина со свадебными подарками и где ужинали.