Королевский дуб
Шрифт:
Я попыталась придать лицу спокойное выражение, перевести дыхание, как-то ухитрилась сесть прямо и обнять дочку. Хил вся дрожала, будто в приступе конвульсий, ее кожа была ледяной и влажной. Некоторое время девочка вырывалась, но затем обмякла и увяла. Но подвывание продолжалось, теперь уже без слов. Я прижала лицо дочери к своей груди сильно-сильно; удивительно, что я не задушила ее. Мне казалось, что я не смогу переносить этот нечеловеческий звук, продлись он еще мгновение.
— Это был просто-напросто кошмарный сон, дорогая, — сказала я таким ровным голосом, на какой только была способна. Почувствовав, как последнее рыдание подступает к горлу, я проглотила его. — Просто мне приснился страшный сон. Даже взрослые видят их. Они могут быть ужасными. Они могут быть в сотни раз ужаснее, чем реальность…
Я подумала о недавнем рассвете на Козьем ручье, замолчала и обняла девочку, укачивая ее. В прошлом мире Хилари ничто, порожденное кошмаром,
Хил подавила ужасную дрожь, но подвывание перешло в повторение моей собственной мольбы:
— Мне нужен папа, мне нужен папа, о, он мне нужен…
Мое сердце сжалось. Он бил ее мать, уничтожил ее щенка, раздавил ее сердце и душу так, что их почти невозможно было исцелить, и все же мой ребенок, плача, призывал отца, не видя во всем сером, стонущем мире больше никого, кто бы смог или захотел помочь ей, не находя в моих объятиях никакого исцеления и никакого убежища.
Но под болью, виной и отчаянием я почувствовала маленькое, крепкое и неожиданное острие надежды. Девочка заговорила, составила фразу. С тех пор как я привезла ее с Козьего ручья два дня назад, все еще визжащую, завернутую в мокрую ночную одежду, Хилари не сказала ни слова. После того как прошла буря слез, она больше не плакала, не дрожала и не липла ко мне, как когда-то, когда была напугана или обижена. Хотя девочка ела и пила то, что я приносила, она оставалась в своей комнате, закрывала дверь и не отвечала, если я звала ее. Большую часть времени — я видела это, приоткрывая дверь, — она спала тяжелым сном. Я позвонила педиатру Тиш и сказала ему, что дочка перенесла очень сильный шок, вызванный случайной смертью ее любимой козочки, и теперь не желает разговаривать. Врач прописал ей легкое успокоительное, заверил, что наш случай не является исключительным и необычным, и просил привезти девочку через пару дней, если она не воспрянет духом, — это были его слова — и дать ей спать столько, сколько она может. Я так и поступила, находя в бездумном провале бессознательного состояния дочери успокоительное средство и для себя, благодарная за отсрочку, дарованную перед тем, как мне придется вновь вести бой с ненормальностью. Но пару раз я обнаруживала Хилари сидящей в кровати и пишущей что-то желтым карандашом в одной из школьных тетрадей.
— Чувствуешь себя получше? — спросила я. Она кивнула, но закрыла рукой страницу, чтобы я не смогла ничего разглядеть, и молча ждала, пока я не ушла. В следующий раз, застав ее за письмом, я просто улыбнулась и предложила:
— Скажи мне, когда проголодаешься.
И закрыла дверь. Эта улыбка причинила боль моему рту и отскочила, как стрела с резиновым наконечником, от невидимой преграды, окружавшей Хилари.
Когда я заходила еще несколько раз, девочка спала. Я решила отвезти ее к доктору нынешним утром, но теперь, очевидно, ужасная плотина молчания была прорвана, пусть жестоко, но прорвана. В конце концов, может быть, сейчас требовался именно катарсис. [95]
95
По Аристотелю: очищение, облагораживание чувств „путем страдания и страха".
Когда заклинание „Мне нужен мой папа" наконец стало более медленным и окончательно прекратилось, я поднесла распухшее, покрывшееся пятнами лицо дочери к своему и отбросила назад ее волосы. Если недавно девочка была влажной и холодной, то теперь она стала очень горячей, и я решила, что она начинает заболевать. Вода Козьего ручья еще не прогрелась, как летом. Глаза Хилари почти слипались, дыхание с трудом пробивалось сквозь заложенный нос. Но исступленность исчезла. Сейчас девочка казалась разбитой.
— Ты только послушай нас! — воскликнула я, вытягивая из себя жидкую улыбку. — Нас обеих, сидящих здесь, как двухлетние, и с воплями призывающих наших папочек! Ну и дуры! Я рада, что нас никто не видит. Нас бы высмеяли так, что мы бежали бы из города еще до захода солнца.
Меня передернуло, когда я произнесла эти слова. Кто обрадовал бы меня тем, что теперь не видит нас? Не Картер. И не Том Дэбни. Уже в тот момент, когда я выхватывала мою визжащую дочь из сатанинского огня Козьего ручья и бежала с ней к машине, я знала, может быть, не давая себе в этом отчета, что мы никогда не вернемся в те места смерти, распада и дымящейся воды, знала, что мы не вернемся к Тому. Знала я и то, что Хилари, не понимаю каким образом, тоже об этом знала. Если бы это было не так, она бы призывала Тома, она плакала бы не об отце, а о нем. Я могла бы своими неуклюжими, шутливыми словами начертать в воздухе между нами огненными буквами: „Том остался в прошлом". [96]
96
По аналогии с
Но девочка смогла в ответ выдавить слабую улыбку.
— Ты перепугала меня, — проговорила она хрупким от долгого молчания голосом. — Я знала, что твой папа умер. И подумала, что ты хочешь… тоже умереть, чтобы встретиться с ним.
— О бедный малыш! — Я вновь прижала к себе руку дочки. — О нет. Никогда, ни на секунду я не хотела бы умереть и оставить тебя одну. Просто когда взрослые видят кошмары, они становятся детьми, какими были когда-то, и с плачем зовут то или тех, кого они звали в детстве. Это не значит ровным счетом ничего и улетучивается, как только человек просыпается. Сейчас, когда я вижу плохой сон, я могу проснуться и знаю, что в состоянии позаботиться о себе. И о тебе. Не стоит волноваться из-за этого.
— И все же ты не можешь помешать случиться чему-нибудь плохому, — возразила Хилари тихим, увядшим голосом.
— Не всегда, но иногда могу, и я могу сделать так, чтобы все наладилось, если несчастье все же произошло. Я буду так поступать до тех пор, пока ты не вырастешь и не научишься делать это сама. Можешь быть уверена.
— Но ты все же не в состоянии предотвратить беду, — настаивала Хил.
Я подумала о том, что случилось в жизни девочки и что я действительно не могла предотвратить: утрата, страх, смерть. Я не могла помешать этому. И даже Том не смог. Даже Том! В тот момент я поняла, что именно это и имела в виду моя дочь, когда плакала об утраченном отце, что именно это подразумевала и я. Мы обе рыдали из-за ужасного открытия, что рано или поздно случится так, что, когда ты будешь кричать от ужаса и нуждаться в помощи, рядом с тобой не окажется никого, кроме тебя самой. Хилари сделала это открытие в слишком раннем возрасте. Слишком раннем. Я не понимала, как ребенок может пережить подобное открытие. Даже я толком не знала, как переживу это, пока не проснулась от воплей, на сороковом году жизни взывая к умершему отцу. В день охоты в „Королевском дубе", когда я думала, что мое отчаяние убьет меня, все же постепенно я перестала рыдать, смирно сидела и ждала, пока кто-нибудь не придет за мной.
И пришел Том Дэбни.
Но сейчас я не могла позволить ему прийти ко мне, а сама не могла пойти к нему.
Теперь есть только я. Я сама. Одна, для нас обеих. Я почувствовала, как рождается новая волна ужаса и заброшенности, и неподвижно сидела с Хилари на руках, позволяя волне разбиться над моей головой и вновь потянуть меня вниз. Когда тьма откатилась прочь, я все еще продолжала неподвижно сидеть и крепко обнимать дочку.
„Ну хорошо, — сказала я самой себе, — все в порядке. Это всего-навсего эмоции. Они, наверно, присущи вдовам, с ними должны быть знакомы сироты. Они ужасны сверх всяких мер и даже сверх всякого воображения, но они не убивают. Эмоции не убивают". И хотя я знала, что иногда они все-таки смертельны, я была в силах сидеть, держа в своем сердце печаль, смерть и старый, отвратительный страх, и спрашивать у Хилари:
— Хочешь пойти позавтракать в пэнкейк-хаус [97] или предпочитаешь еще поспать?
— Поспать, — сонно ответила Хилари, и прежде чем прошло полчаса, она вновь впала в тяжелый глубокий сон, который владел моей дочерью последние несколько дней. Но на сей раз Хил оставила дверь спальни чуть приоткрытой.
Я решила, что мы покинем Пэмбертон. Я все распланировала: мы уедем в конце лета, когда закончится семестр в „Пэмбертон Дэй" и начнется мой отпуск. До тех пор мы будем жить тихо и уединенно, затем мы проведем неделю или около того в приморском коттедже Тиш и Чарли, а пока мы будем там, я проедусь по замученным солнцем, скверным маленьким курортным городишкам и найду себе работу, квартиру или сдаваемый в аренду дом, и мы вернемся в Пэмбертон только затем, чтобы забрать нашу одежду и организовать отправку мебели. Почему-то я не сомневалась, что смогу получить работу, причем в каком городе — не имело значения, так же не имело значения, какими будут школа для Хилари и квартира. Какими бы они ни были и где бы ни находились, они отстояли на расстоянии многих световых лет от здешнего пронизывающего все богатства, здешней сверхъестественной красоты и смерти, таящейся в воде. Я нуждалась в некрасивости и обыденности, как и год назад, и на сей раз я намерена была обрести их. Я даже начала составлять для мисс Деборы заявление об уходе, нейтральное и вежливое, чтобы не было подвержено опасности мое небольшое выходное пособие. Я думала рассказать о том, что мы намерены сделать, только Тиш и Чарли, и то лишь перед самым отъездом. Я могла уехать на некоторое время, не повидавшись с ними. Казалось, никто не знал о том, что произошло на Козьем ручье после празднования дня рождения. Возможно, об этом не узнают никогда.
97
Блинная (англ.).