Королевский сорняк
Шрифт:
– Но вы ведь не задаете вопросов! Вы говорите – о себе. А, когда хотят прояснить, то спрашивают, разве не так?
– Не так! На мои вопросы вы все равно ответите. Вашей реакцией ответите – на мою исповедь! Когда услышите ее до конца.
Тоня не нашлась, что сказать на эту туманную фразу, и потому стушевалась.
– Это все? – любезно произнес Писатель. – Тогда я продолжу… Да, Тоня, ты, в целом, верно обрисовала картину последней части. Да, я тебя пугал. И ты пугалась. Но только ты неправильно пугалась, вот в чем проблема! Ты суетилась, ты дергалась.
– В «детектива», – вдруг выступил Кирилл. – Такого слова нет, «детективица».
– Какие вы неспокойные, дети. И все вам неймется! Я писатель, Киря, если ты не забыл. Это ты, актеришка, говоришь заученный текст, написанный ПИСАТЕЛЕМ. Я же его – творю. И обращаюсь со словами так, как мне потребно. Если нет слова – я его придумываю. Вопросы есть?
Кирилл промолчал. Он вполне отдавал себе отчет, что силы не на их с Тоней стороне. Но в нем бушевал нестерпимый стыд, а Писатель к тому же умело унижал его в глазах Тони, и к пламени стыда примешивался пожар задетого самолюбия, раненой мужской гордости…
Но дело было даже не в этом. Дело было как раз в самой Тоне. В ней была какая-то сила… – Кирилл мысленно поискал определение для этой силы, но нужное слово не подворачивалось. Как бы то ни было, рядом с ней он ощутил себя ничтожным слюнявым мальчишкой. А ведь он старше ее – и он мужчина!
Великодушие, вот как это называется, – вдруг пришло на ум. Оно, в сочетании с ее силой… Или оно и давало ей силы?
Кирилл психологом не был и потому поставить эти слова в нужном порядке не смог. Да и не имело никакого значения, что из чего проистекало. Тоня была сильным и великодушным человеком. Она, женщина. А он, мужчина, – он оказался по сравнению с ней… Бли-и-ин!
Хотелось сжать голову руками и выдавить из нее покаянные мысли… Кирилл уговаривал себя: сейчас не время. Сейчас важно не прошлое, а будущее. И настоящее.
А в настоящем, вот непосредственно в данный момент, что-то в нем потихоньку сжималось в тугую, упругую пружину, которая вот-вот развернется и выстрелит. Он задушит этого питбуля своими руками! Он прибьет чем-нибудь Геру, а уж писателишка – тот вообще сморчок, Кирилл с ним одним пальцем справится! И он спасет Тоню! Надо только дождаться подходящего момента.
И он его дождется.
Кирилл молча сжал Тонину ладошку. Это было его обещанием.
– …Ты стала играть в детективицу, – продолжал Писатель. Теперь он говорил медленно и тихо, без выражения. – А этого не имелось в моем сюжете, Тоня. В моей истории ты должна была сидеть и трястись от страха. Я хотел видеть, как ты, чувствуя, что тебя обложили флажками, бледнеешь, слабеешь, худеешь… Плачешь, теряешь силы. Боишься выйти на улицу, боишься быть одна в квартире. Я хотел видеть, как покрывается потом твой лоб, я хотел знать, как остро пахнут твои подмышки от страха… Я хотел знать, как пахнет страх!!! – вдруг повысил он голос. – Но ты – ты мне объявила забастовку! Ты своевольничала! Ты позволила себе пойти против меня,
Его голос достиг неприятно-высокой ноты и сорвался, «дал петуха». Писатель нервно сглотнул, затем сжал челюсти, словно намеревался не выпустить больше ни звука из горла. Видимо, это помогло ему справиться с собой, и он снова заговорил медленно, размеренно и тихо:
– И тогда я вернул Кирилла на место. Согласись, он тебе виртуозно наврал про фирму подержанных машин. Текст, разумеется, мой, – маленькая улыбочка тронула его губы, – Кирилл, как ему положено, его лишь вдохновенно исполнил. И эта байка так убедительно выглядела, что полностью сняла все твои вопросы и недоумения, не так ли?
Вопрос был, очевидно, риторическим, и Тоня не стала на него отвечать. Ее занимало другое: зачем Писатель так старательно унижает Кирилла перед ней? Это его детские комплексы, вылившиеся в презрение ко всем «людишкам»?
Тоню, однако, он не унижал… Он ее подчинял, это ясно, – но не сказал о ней ничего пренебрежительного. Потому ли, что она его «героиня»? Потому ли, что этот несчастный человек направлял язвительные стрелы своего больного самолюбия в первую очередь на мужчин, в которых еще с детства привык видеть соперников?
Тоня вспомнила свое ощущение – еще тогда, в мирную субботу, когда они работали бок о бок в саду, – что она ему нравится как женщина.
Она не имела ни малейшего представления, каким может быть чувство к женщине у мужчины, которому за шестьдесят. Весь ее опыт сводился к замдиректора магазина, где она работала кассиршей, – мужчине примерно того же возраста, любившем подержать ее за локоток.
При этом Тоня понимала, что, даже если она действительно вызвала у Писателя какие-то мужские чувства, то они, без сомнения, пролегали в иной плоскости, чем у замдиректора магазина… Но определить, где эта плоскость, она никак не могла. Ее интуиция бесплодно шарила вокруг событий, жестов и взглядов, случившихся за последние дни на даче, пока не споткнулась о субботний вечер.
Она смутно помнила, как ее сморил сон во время повествования о своих злосчастиях. Однако последнее, что зафиксировал ее взгляд, – это столик на веранде, свеча, бокал «Порто» и внимательное лицо Писателя напротив. Как же она оказалась в постели? Кто ее туда доставил и каким образом? Кто раздел ее, оставив только трусики?
Она оценивающе посмотрела на Писателя. Он был невысок и явно не силач, но и не хлюпик. Наверняка поддерживал себя в физической форме какой-нибудь гимнастикой или бегом… Позвал ли он Геру? Садовник как раз крепкий и здоровый мужик, но…
Тоня интуитивно чувствовала: Писатель не мог ему доверить нести свою «героиню». И, тем более, ее раздеть. Спросить его? Он не скажет… Хотя… А вдруг захочет похвастаться своей физической силой? Мужчина, которому за шестьдесят, – для него это важно, он должен гордиться тем, что ее сохранил…
И Тоня рискнула.
– Извините, Николай Сергеевич… Я вдруг вспомнила вечер субботы. Я заснула за столом… А как я оказалась в постели? Не могли же вы меня отнести на руках… Я слишком большая, тяжелая… На полголовы выше вас, – намеренно задела его Тоня.