Королевство на грани нервного срыва

Первухина Надежда Валентиновна

И словно Небеса услышали мои пожелания, сразу после того, как дядюшка комфортно разместился в моем замке, начались такая теплынь и такие жаркие ветра, что вполне можно было приступать к работе. Фигаро с самыми верными слугами самолично сделал мне шатер для проживания, оснастив его самым необходимым. Повар от себя передал три бочки замороженных продуктов, которые достаточно было только разогреть на маленькой удобной печке и есть. Была и питьевая вода, и одеяла, и все, что только нужно мне как золотодобытчице.

Лично

меня взялись охранять Маттео и Люций с Собакой — они никому меня не хотели доверять. Для охраны же крытого брезентом террикона по периметру и снаружи были вызваны два особых подразделения королевской гвардии — здоровенные мужики, обвешанные оружием со всех сторон. У них была своя полевая кухня, лазарет и какие-то жуткие на вид боевые комплексы, являющиеся военной тайной.

Перед тем как покинуть замок, я пришла к Оливии. Все так же безгласной, спящей, почти бездыханной.

— Я тебя люблю, — прошептала я, целуя ей руку. — Ты обязательно проснешься, ты будешь жить, ты познакомишься с нашими новыми друзьями, и все будет замечательно!

Тут кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — сказала я.

Вошел маэстро Рафачелли.

— Маэстро? Вот уж кого меньше всего ожидала увидеть, так это вас! Как ваше вдохновение?

— Я закончил работу над картиной «Спящая красавица». И прошу вас уделить мне время и посмотреть ее.

— Оливия, я сейчас, — шепнула я.

Мы поднялись в мастерскую художника. Здесь было удивительно светло. Поначалу я не могла понять, откуда исходит такой свет. А потом поняла — от картины.

Она была божественна. На простом ложе, застеленном мехами, почивала девушка такой красоты и непорочности, что сама собой излучала свет. Фата покрывала ее голову, цветы вереска окружили лицо…

— Она даже лучше, чем живая. Она бессмертная.

— Благодарю вас, донна.

— Маэстро, все слова о вашем таланте будут лишь пустой шелухой. Вы превзошли самого себя. И я полагаю, что картина должна быть выставлена в Главной королевской галерее.

— Вы правда так думаете?

— Несомненно. Готовьте картину к переезду, мы с вами едем в столицу.

Когда я сказала о своих планах дядюшке Уолтеру, он аж затрясся:

— Как вы можете! Страна в кризисе, я у вас тут весь издергался, а вы хотите драпануть в столицу с какой-то картиной.

— Дядюшка, — веско сказала я. — То, что мы задумали, от нас не уйдет. Тому вы были свидетелем. А картину выставить надо. Она… словно излучает покой, мир и добро. Нация на нервах, потому что у нас нет национальной идеи, только золото, чистоган! Эти жуки приучили нас хотеть потреблять, покупать, гнаться за модой, за очередным фетишем. А эта картина заставляет очнуться и думать. Идемте, я покажу вам ее.

Эффект был потрясающий. Король плакал как ребенок, вспоминал маму и всех загубленных родных. Тут же дал слово вести примерный образ

жизни.

И вот, оставив замок и все остальное на короля (толку от него, если честно, как от тарелки с творогом), мы с маэстро Рафачелли поехали в столицу.

Столица выглядела нервной и лишенной лоска. Видимо, кризис действительно добрался даже до элиты. Брусчатка стала щербатой, за фонтанами никто не следил, и в них плавал мусор, мраморные статуи в парке дворца были все в серых дождевых потеках.

Мы обратились к принцу-консорту, дабы нам было даровано право выставить картину в Главной галерее. Разрешение было легко получено, мы выбрали день и сами с маэстро Рафачелли повесили картину в одном из залов.

Мы стояли и любовались ею.

— И что, — спросил маэстро. — Ее прямо так сейчас все увидят и ахнут?

— А вы погодите.

Мы продолжали стоять. По галерее в основном фланировала публика, которой некуда было себя деть, да студенты академии живописи и ваяния.

За нашими спинами кто-то остановился. Ага. Послышалось восторженное «О-о-о!» и обращение к нам:

— Простите, не могли бы вы отойти подальше? Вы загораживаете обзор.

— Пожалуйста, — сказал маэстро.

— Боже, какое полотно! Какие краски, какой воздух, какой свет! — все это изрекала невнятного возраста дама в бархатном платье. — Как прекрасно выписаны руки и это легкое кольцо на пальце… Когда здесь появилась эта картина?

— Да мы вот сейчас ее повесили.

— Полно шутить!

— Мы не шутим. Вот автор картины, а я его меценат.

— Чудеса! Дамы и господа! Дамы и господа! Прошу вас, все сюда!

Народ собрался, и восторженное «О!» снова зазвучало.

— Дамы и господа, — лицо нашей визави сияло. — Вы видите перед собою чудо живописи. Но кроме того, вот автор дивного полотна… Маэстро Рафачелли, а это его меценатка…

— Оставим в тайне мое имя.

— Я прожила долгую жизнь, — сказала дама. — Я была во многих галереях и залах. Я писала стихи о картинах, которые казались мне прекрасными…

— Это же Роза Рочестер, великая поэтесса, — зашептались в народе.

— Эта картина перевернула мою душу. Стихи больше не нужны. Отныне я посвящу себя уходу за больными и страждущими.

Поэтесса преклонила колени перед картиной, и все мы сделали тоже. И из картины словно излилось сияние и почило на нас. Мы встали полными сил творить добро.

За неделю, что мы прожили в столице, к картине не иссякала очередь жаждущих просветления. Картина исцеляла недуги, утешала, радовала. И наверное, именно поэтому особая коллегия жуков-искусствоведов решила с нею разобраться.

Поскольку мы неотлучно дежурили у картины, то стали свидетелями сего процесса.

Явились три жука-пожарника в красных мундирах (на это время посетителей выгнали) и стали смотреть на картину.