Королевство
Шрифт:
Она немного помолчала, а потом сказала:
– Это называется «продвижение по социальной лестнице».
– Да ладно? То есть ты выросла в бедности?
– Как посмотреть, – она вздохнула, – я из красноногих.
– Красноногих?
– Ты ведь слышал о белых бедняках из нищих горных районов в Американских Аппалачах?
– Освободительное движение. Банджо и кровосмешение.
– Это стереотипы, да. К сожалению, они недалеки от действительности – то же самое и с красноногими на Барбадосе. Красноногие – представители низшего класса, потомки ирландцев и шотландцев, которые прибыли на остров в семнадцатом веке. Многие из них были сосланными каторжниками, как в Австралии. Строго говоря,
– Гнили. Но твои-то зубы…
– Моя мать заботилась о том, чтобы я правильно питалась и каждый день чистила зубы. Она во что бы то ни стало хотела, чтобы мне жилось лучше. А когда мама умерла, мной занималась бабушка.
– Надо же. – Ничего лучше я не придумал.
Шеннон подула на чай.
– Ко всему прочему мы, красноногие, – живой аргумент против тех, кто полагает, что в нищете живут только черные и латиносы.
– Но ты-то выбралась.
– Да. Может, я и расистка, но скажу, что это мои африканские гены меня вытянули.
– Африканские? У тебя?
– Мои мама и бабушка – афро-бэйджанс. – Посмотрев на мою озадаченную физиономию, она рассмеялась. – Цвет кожи и волос мне достался от ирландского красноногого, который допился до смерти, когда мне еще и трех лет не исполнилось.
– А потом что?
Она пожала узенькими плечами:
– Хотя мама с бабушкой жили в Сент-Джоне и были замужем, одна за ирландцем, другая за шотландцем, меня никогда не считали красноногой. Отчасти потому, что у нас во владении был клочок земли, но особенно потому, что я поступила в Университет Вест-Индии в Бриджтауне. До меня девушек, учившихся в университете, не было не то что в нашей семье – я на весь район первая такая.
Я посмотрел на Шеннон. До сих пор она ни разу столько о себе не рассказывала. Причина, видать, простая – я и не спрашивал. И в тот раз, когда они с Карлом завалились на нижнюю койку, Шеннон хотела, чтобы я сам сперва рассказал. Может, ей надо было сначала меня как следует разглядеть. И вот теперь она разглядела.
Я кашлянул.
– Решиться на такое, наверное, непросто.
Шеннон покачала головой:
– Это бабушка решила. Она упросила всю семью, и дядей и теток, сброситься мне на учебу.
– Скинуться на учебу.
– Скинуться. И на то, чтобы отправить меня потом в Торонто. Бабушка каждый день возила меня в университет и обратно, потому что денег на то, чтобы снимать мне жилье в городе, у нас не было. Один из преподавателей сказал, что я пример того, что на Барбадосе тоже стало возможно движение по социальной лестнице. А я ответила, что красноногие уже четыреста лет обретаются на дне общества и что благодарить мне следует семью, а не социальные реформы. А я из красноногих – была и останусь такой, – и моей семье я обязана всем на свете. В Торонто я жила богаче, но Опгард для меня все равно роскошь. Понимаешь?
Я кивнул:
– А
Она взглянула на меня так, словно хотела убедиться, что я не шучу:
– То есть что сталось с бабушкой, ты не спрашиваешь?
– Она в добром здравии, – сказал я.
– Правда? И откуда ты знаешь?
– По голосу понял – когда ты говоришь о ней, голос у тебя спокойный.
– Механик еще и психолог?
– Нет, просто механик. А «бьюика» больше нет, верно?
– Однажды бабушка забыла поставить его на тормоз, машина съехала к обрыву и свалилась вниз, в мусорную кучу. И разбилась вдребезги. Я потом несколько дней подряд плакала. И ты это по голосу понял?
– Ага. «Бьюик-роудмастер», пятьдесят четвертого. Я тебя понимаю.
Она склонила голову набок, потом к другому плечу, словно рассматривая меня с разных сторон, как будто я – какой-то дурацкий кубик Рубика.
– Машины и красота, – проговорила она вроде как про себя. – Знаешь, мне сегодня ночью приснилась книжка, которую я читала давным-давно. Наверное, я ее вспомнила из-за этих обломков в Хукене. Она называется «Автокатастрофа», а написал ее Джеймс Грэм Баллард. В ней рассказывается о людях, у которых автокатастрофы возбуждают сексуальное желание. Обломки, травмы. Чужие травмы и собственные. По ней кино сняли – ты, наверное, его видел?
Я задумался.
– Дэвид Кроненберг, – подсказала она.
Я покачал головой.
Она помолчала. Точно уже пожалела – ну да, заговорила о чем-то таком, что вряд ли заинтересует мужика с заправки.
– Я много книг прочел, – сказал я, чтобы ее выручить, – но эту не читал.
– Ясно, – откликнулась она. – В книге рассказывается про опасный поворот на улице Малхолланд-драйв – ночью машины на нем падают с обрыва. Вытаскивать обломки из пропасти дорого, поэтому внизу со временем появляется настоящее кладбище автомобилей, и с каждым годом их гора растет. Настанет время – и пропасть будет заполнена машинами, а значит, новым падать будет некуда и они спасутся.
Я медленно кивнул.
– Их спасут обломки, – сказал я, – наверное, надо мне ее тоже прочитать. Или кино посмотреть.
– Мне кино больше нравится, – сказала она, – книга написана от первого лица, и поэтому она немного однобокая – субъективная и… – она умолкла, – как по-норвежски будет intrusive? [4]
– Прости, это надо Карла спросить.
– Он уехал на встречу с Ю Осом.
Я посмотрел на стол. Чертежи все еще лежали на нем, и лэптоп Карл тоже не забрал. Возможно, считал, что у него больше шансов убедить Оса в том, что деревне во что бы то ни стало нужен спа-отель, если не станет сразу показывать целую кучу материалов.
4
Назойливый (англ.).
– Назойливый? – предположил я.
– Спасибо, – поблагодарила она, – кино не такое назойливое. Обычно камера объективнее написанных слов. А Кроненбергу удалось схватить суть.
– И в чем же она?
В живом глазу загорелась искра, и теперь, когда она поняла, что мне по-настоящему интересно, голос ее оживился.
– В уродстве прячется красота, – ответила она. – Частично разрушенная греческая скульптура особенно красива, потому что по оставшимся неиспорченным фрагментам мы видим, насколько красивой она могла быть, должна была быть, была когда-то. И мы додумываем красоту, с которой действительность никогда не смогла бы соперничать. – Она уперлась ладонями в стойку, словно собираясь запрыгнуть на нее и усесться, как тогда, на вечеринке. Маленькая танцовщица. Тьфу, вашу ж мать.